Небо остается... - страница 12

Ядвига рассказала, что в лагере она уже более полугода. Сюда попала после того, как каратели разгромили их партизанский отряд в Староховицких лесах.

— Понадобились им, сволочам, косы мои! — с болью, сказала Галя, все еще не примирившаяся с этой утратой.

— А як же, — ответила Ядвига, — комендант Гротке продает влосы для матрасув — пулмарки за кило. Моя знайкома работает в канцелярии и там виджала паперы… бумаги… Для якыхсь науковых опытов продает нас Гротке по 170 марок за голову…

Они тяжко помолчали. Наконец Ядвига сказала:

— Ну, пора и спать, девочкы. Завтша день с непривычки важки будет… тяжелым…

Оля долго не могла уснуть. Впивались в бок деревянные стружки матраца. Жалили клопы. Тревожил осатанелый, хриплый лай собак. Мимо окон барака, подсвечивая карманными фонариками, гортанно галдя, шастала охрана. Кто-то из женщин вскрикивал во сне. Галя пробормотала: «Мама… мамочка» — и всхлипнула, прижалась к Оле. Душил спертый воздух, вобравший запах параши, прогнившей соломы, пота, нечистого тела. Наконец недолгий сон сморил Олю. Очнулась она от резкого, требовательного крика:

— Аппель! Цельаппель! Аллее раус! (Все выходить!)

Зловеще взвыла сирена. Галю словно ветром сдуло. Оля вскочила, ударившись головой о верхние нары, став босиком на цементный пол, поспешно оделась, прибрала в своем лотке. В это время к ней подбежала Анель и, недовольная тем, как подоткнуто «не в кант» серое одеяло, сбросила его на пол и с размаха ударила Олю ладонью по лицу:

— Перестелить!

Оля оторопела от неожиданности, обиды и гнева. Но пока перестеливала заново, в дверях появилась грузная женщина с гривой медного отлива волос под черной пилоткой, с тяжелым подбородком. Кожаные перчатки доходили у нее до локтей. «Ауфзеерка Кифер», — мелькнуло в голове у Оли. Китель с трудом сходился на груди надсмотрщицы.

У выхода из барака Кифер преградила Оле путь, закрыв собой дверь, приблизила к Оле прыщеватое лицо. Потом отступила, словно раздумав, пропуская Олю. А когда та шагнула вперед, Кифер с криком: «Антретен! (Строиться!)» — ударила ее хлыстом по плечу.

Оля выбежала на плац. Еще сильнее вчерашнего дул ветер с Балтики. Лучи прожекторов словно жгли стоящую толпу узниц. Моросил холодный дождь. На стене белела какая-то надпись. Оля не знала, что это внушение: «Усердие — путь к свободе».

На аппельплаце их продержали часа четыре, бесконечно проверяя: кто умер, кто заболел, все ли номера в наличии. Словно в насмешку, играл вальсы Штрауса лагерный оркестр.

Ноги у Оли окаменели. Холод поднимался к сердцу, пронизывал его. Казалось, еще немного, и она упадет, но по бокам поддерживали Надя и Галя. Ядвига сзади нет-нет да и шептала:

— Крепитесь, кохане…

Женщина, стоящая впереди Оли, в первом ряду, желая согреться, начала крест-накрест похлопывать себя руками. Кифер подскочила к ней и, ударив в лицо свинцовым кастетом, поранила щеку.

— Ты что, зейшла с розуму? — не выдержала и крикнула Ядвига.

— Будете стоять, пока не посинеете, — прохрипела ауфзеерка, пытаясь разглядеть лицо заступницы, — всех на фарш пошлю, крематорская дохлятина! Мистфи! (Грязные скоты!)

Она по-мужски сплюнула сквозь зубы и, косолапя, отошла.

После аппеля выдали гемюзу — баланду из вареной брюквы, и коротконогая бригадирша-капо погнала их команду по Лагерштрассе на работу.

…Оля видела, как тащили бочку с нечистотами женщины, впряженные в повозку. Две другие, в брезентовых рукавицах, забрасывали трупы из штабелей в кузов машины. Молодой немец в черной форме и очках, врезавшись на велосипеде в толпу женщин, сбил с ног старуху и, весело захохотав, покатил дальше. Проехал по лагерю какой-то важный эсэсовец на мотоцикле, — с волкодавом в коляске.

Команде, в которой были Надя и Оля, выдали на складе широкие тачки и привели на вокзал. С перрона на платформу, труженную влажным темным песком, переброшены доски. Песок надо было вывезти на пустырь, шагов за двести.

Нагрузив тачку, Скворцова начала опускаться по сходням, но у самого перрона тачка вильнула, накренилась, и немного леска просыпалось. Немедленно рядом очутилась высокая молодая ауфзеерка с совиными глазами, хлестнула Олю плетью.