Небо стоит верности - страница 13
— Гляди! Гляди! — кричит Ждановский. — Эх, мастер! Хорош! Однако, хорош!
Я смотрю, куда показывает Ждановский, и на мгновение к сердцу подступает зависть: почему это делает другой, почему до этого не додумался я?
На светлом фоне предрассветного неба отчетливо виден самолет. Он легко и изящно выполняет фигуры высшего пилотажа. Одну за другой. Как на авиационном празднике в Тушино. Дымные шары разрывов и огни трассирующих пуль показались в это мгновение праздничным фейерверком. Наверно, подняли сейчас головы солдаты, стерли пот с закопченных лиц и их глаза озарились улыбками: «Вот дает!» Даже немцы, наверное, оторвавшись от прицелов, задрали головы в небо, пораженные дерзостью советского аса. А через секунду вновь обрушили на его самолет ожесточенный огонь зенитных орудий. А он, будто заколдованный, вертит себе «петли», «перевороты», «бочки».
— Однако, мастер! — вздыхает Николай.
Я завистливо отмалчиваюсь.
На КП командир полка распекает лейтенанта Герасимчука. Командир — за столом, Герасимчук перед ним, переминаясь с ноги на ногу и скромно опустив глаза. Одно ухо его мехового шлема задрано, другое опущено вниз. В эти минуты Герасимчук напоминает собой нашкодившего кутенка, который, хоть и понимает свою вину, готов в любую минуту огрызнуться и оскалить зубы.
— Отлично выполненное задание, лейтенант Герасимчук, еще не повод к неоправданному риску!
— Товарищ командир! — вскипает Герасимчук. — Так они ж всю войну, гады, издевались над нами. Думают, что у нас и летчиков нет!..
— Вы советский летчик! Воздушное хулиганство…
— Так чтоб видели, гады! Чтоб знали!
— За нарушение воинской дисциплины, за воздушное хулиганство объявляю вам, лейтенант Герасимчук, пять суток ареста!
— Товарищ командир! Пять суток не летать?
— И рад бы тебя посадить для твоего же успокоения… — Командир полка вдруг озорно улыбается: — Только летать некому. — Встает из-за стола, притягивает к себе Герасимчука за ухо шлема и шепчет: — Жаль, должность не позволяет, а то бы я сам так сделал. Знай наших!
В другом углу штабной комнаты комиссар, прикрыв лицо широкой ладонью, вздрагивает от беззвучного смеха…
Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление, взломали передний край обороны противника и устремились вперед. Сутки спустя начали наступление войска Сталинградского фронта.
Погода нелетная. Вся авиация на аэродромах. И это в тот момент, когда наши войска наступают. Досадно. Не может подняться в воздух и вражеская авиация. Но вдруг командование фронта вспоминает о наших «всепогодных» тихоходах, и наши «этажерки», наши «кукурузники» на какое-то время становятся штурмовиками. Правда, нам далеко до грозных «илов», но энтузиазма и отваги вполне достаточно. Под крыльями машин вместо обычных фугасок подвешены небольшие противопехотные бомбы АО-25, пулемет снабжен тройным боекомплектом, к тому же штурман Иван Шамаев, с которым я сегодня лечу, запасся трофейными бомбами — «лягушками». Полет необычный[6] — «свободная охота». Это выражение применимо к истребителям, к штурмовикам, а нам оно кажется странным. Летим на бреющем полете, высота десять–пятнадцать метров. Если подняться чуть выше, самолет зацепится за низкую облачность, и тогда совершенно пропадает видимость. А она и так не балует: пятьсот — шестьсот метров. Этого едва хватает для того, чтобы выдержать курс.
— Давай, Иван!
Взрывов мелких бомб не слышно. Разворачиваюсь обратно и вновь прохожу над рассеянной колонной. На дороге чернеют воронки и трупы. Иван поливает дорогу из пулемета.
— Давай, Ваня, давай!
Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь отступлений.
— Все, бери курс на аэродром! Весь боекомплект…
Опять на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект, — и снова в бой.
На аэродроме рядом с посадочным «Т» вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.
— Что там случилось? — спрашиваю у техника.
— На чем только прилетели?! — восклицает восхищенно Ландин. — Живого места нет! При посадке развалился.
— А чья машина?