Небольшие повести - страница 49

Как ни странно, звуковой мираж как-то расслабил меня.

И сколько ни кричал Николай, сколько ни ругался, сколько ни совал в руки пешню, я как ошалелый тащился в кабинку. Ему надоело со мной возиться, он стащил с радиатора толстый ватный фартук, воняющий бензином, плотно укутал мне ноги и оставил меня в покое.

Помню, как тупо и бессмысленно смотрел я на цветную открытку, изображающую море и кипарисы, слушал мерные удары пешни, чувствовал, что замерзаю. И почему-то думал, что человек на девяносто процентов состоит из воды. Медленно и сонно ползли мысли, и я дремал. И мне привиделась Москва, кабинет редактора, толпа народу в кабинете. Я говорю про Николая, про махинации со спидометром, про вылитый бензин, а сотрудники смотрят на меня и хохочут, и никто не верит, что Николай способен на такие вещи, а я стараюсь доказать что-то, выхожу из себя, а мысли все труднее и медленней ворочаются в голове.

- Эй, слушай! - раздается возле моего уха. - Эй!..

Николай приваливается ко мне. Я боюсь шевельнуться, чтобы не открыть где-нибудь щелочки морозу.

- В Гурзуфе был? - спрашивает Николай.

- Нет, - произношу я с таким трудом, будто все лицо мое перетянуто бинтами.

- И я нет… Обидно… - сказал Николай.

- Да, обидно…

- Чудаки мы - к берегу не пошли. Может, на охотников бы наткнулись. Сейчас самое лисовье… А может, и нет… В тайге уснуть худо. Песец нос отъест. Некрасиво будет… Давай-ка мы вот что… - затормошил он меня. - Говори чего-нибудь… Сказку какую-нибудь… Не спи… Говори.

- А чего?

- А то давай я буду говорить. Я буду говорить, а ты слушай.

И он стал говорить. Я не помню, что он такое говорил. Помню только, что слова его были вязкие, тягучие, как холодное, загустевшее масло. Под мерный голос я задремал снова. И мне пригрезилась изба Терентия Васильевича, и я лежу в постели, на подушке, пахнущей кислыми щами, а Терентий Васильевич точит нож, а я дремлю и вижу во сне, будто сижу в холодной кабине, прижавшись к Николаю, а за ветровым стеклом белеет мертвая снежная пустыня, и мне смешно и весело оттого, что все это не больше, чем сон.

- Нет, так нельзя! - услышал я злющий голос Николая.- Безропотно околевать не годится. Люди мы или не люди!

Он велел мне подняться искать топор. Когда топор был найден, Николай залез в кузов и стал рубить деревянные борта. Вскоре мы грелись у пылающего костра.

Я не могу описать, какое это было счастье - ощущать лицом, пальцами, коленями, одеждой живое тепло огня, следить, как осторожно занимаются сухие доски, как шипит, пузырится и чернеет зеленая масляная краска, как, горя и обугливаясь, доска становится похожей на черепаший панцирь и, постепенно звеня, распадается на раскаленные части, как тлеющие угли покрываются серой бесплотной пленкой, как отодвигается все дальше по кругу неровно обгрызенный жаром снег.

Костер мы жгли экономно и ухитрились согреть кипяток. А когда я напился, показалось, что вокруг стало теплей, хотя я совсем не чувствовал ног и ступал как на ходулях.

Незаметно пришла ночь. На безоблачное морозное небо вышла луна и неподвижно уставилась на неподвижную реку

К полночи все четыре борта были сожжены. Мы принялись за днище. Что будет, когда сгорит днище, неохота было думать.

Пригревшись, я задремал, и у меня загорелась пола пальто. Мы ее быстро затушили, но это обстоятельство почему-то обеспокоило Николая.

- Как станет светать, - сказал он решительно, - пойдем к берегу. В тайге хоть теплей.

- А если машина?..

- Не дождаться нам никаких машин.

Наступило утро. Все, что могло гореть, мы сожгли. На месте костра лежала холодная куча пепла. Вместо машины стоял непривычный уродливый скелет, тонко окантованный снегом. Не признаваясь друг другу, мы упрямо надеялись, что на дороге появится какая-нибудь машина, и на берег не пошли.

Мы сидели в кабинке, плотно прижавшись друг к другу, и смотрели, как над гольцами загорались медные зори. Блеклая луна все еще висела на студеном светлеющем небе. Ветер совсем утих, и снежные заструги лежали вдоль дороги.

- А все ж таки обидно, - сказал Николай.

- Обидно…

- «Обидно, обидно»… - передразнил он.- А чего обидно, не знаешь. Люди подумают: с целью я тебя заморозил - вот что обидно! А больно ты мне нужен. Если я тебя с «прижима» не спихнул, на хрен ты мне сдался, чтобы тебя морозить. А ведь подумают… И Аришка подумает.