Нечаянная радость - страница 7
Мне трудно общаться со священниками. Взрослый человек, все понимаешь, но все равно по-детски ждешь чего-то от них. Не зря же они носят длинные бороды и одежду, которая вышла из моды веков уже десять назад. Ну и недоверие, конечно, присутствует — нельзя же, в самом деле, на полном серьезе уверять людей, что вино превращается в кровь.
В общем, я вел себя очень просто и по-домашнему, так, чтобы батюшка мог расслабиться, чтобы ему было комфортно и удобно. Чтобы он не увидел, что я вижу, что он поп.
Отец Василий, широко раздвинув ноги в рясе, сидел на табуретке у стола, держал кружку с чаем, с любопытством рассматривал стол, печь, занавески, пол, посуду.
— Ничего, хорошо обустроился. Молодец. Сруб здесь брал или из Мордовии?
— Здесь.
— Джип твой еще бегает?
— Бегает, батюшка.
— Я вот с чем к тебе пришел. Понимаю, что поздновато уже, но решил попросить тебя. Довези меня в Запожье. Соборовать бабку позвали. Моя «Бора» точно не пройдет — сильно развезло там все.
Ехать не хотелось. После целого дня, проведенного на холодном ветру, тянуло к неподвижности. Но чтобы отец Василий не успел предложить мне денег за проявление заботы о ближнем, я поспешно взял ключи и вышел завести машину — пусть прогреется пока.
Нашего села отсюда не видно. Мой дом — в конце самой одичавшей улицы, в стороне от дороги, от людей. Далеко, за домом Килы, горит белый фонарь, его свет весь в разводах от влажного воздуха. Участок в осенней темноте окружают черная трава и черные осокоря. За ручьем, поросшим деревьями, среди паханого поля прячется в ночи невысокий оплывший курган. Километрах в десяти отсюда, в еще более заброшенном, залужном и загрязном Запожье, куда даже не протянут асфальт, ждет отпущения отжившая бабка. Надо, конечно, съездить.
И вот мы поехали с попом — сначала к нему в Березовое (все равно по пути), где около своего домика рядом с обшарпанной церковью он оставил свою машину, а потом в Запожье. Отец Василий был, по-моему, рад, что его «Бора» не пройдет, что Запожье далеко, что есть возможность спокойно пообщаться, тем более, нас окружала осенняя темнота, такая уютная, если смотреть на нее из теплой кухни или из машины.
— Ты знаешь, — начал он, — я так думаю, что деревня наша русская умирает. И правильно умирает. И должна умереть.
— Почему?
— А сам подумай. Вот ты вообще чем по жизни занимаешься?
Тут нас прервали. Мы только отъехали от церкви, как пришлось объезжать по глубокой луже стоящие наискось посередь дороги «жигули». Фонари выцепили из темноты надпись на машине — синим по белому — «Милиция». Вслед за этим они выцепили еще и фигуру мента с автоматом, преграждавшую мне дорогу. Рядом, широко расставив ноги, стоял и второй в расстегнутой куртке, тоже с оружием.
— Москвич, сука? — услышал я яростные и невнятные слова, как только вылез из машины. — Москвич, да? Руки, сука, на капот, сука.
Ко мне подошли и уперлись коротеньким стволом автомата в живот. По номерам, наверное, определили, что москвич.
— Ребят, да в чем дело, хоть скажите?
— Быстро, сука, руки, я сказал. — И я получил хороший тычок стволом в солнечное сплетение.
Я уже исполнился страха, покорной горечи и усталости, но отец Василий защитил меня. Он вылез, держа в руке сотовый, словно крест, и сообщил, что с ними сделает их начальство, когда он поговорит кое с кем из московского Свято-Данилова монастыря. Более крупный по размерам и более трезвый, как мне показалось, мент взял второго за рукав и повел в сторону чьей-то освещенной терраски, в которой двигались тени и играл шансон. «Спалю, сука», — разобрал я напоследок.
— Вот чьи горящие глаза глядят на нас из темноты, когда мы одни в долгие зимние ночи, — объяснил батюшка, с удовольствием усаживаясь на свое место. — Вот они, древние хтонические страхи человечества. Мертвые языческие божества. Требуют жертв себе. Но я понаглее, чем они, у меня и ксива покруче, — он показал свою бороду, — и крыша посолиднее.
Моя неуверенность в общении со священником начала проходить.
Я спросил:
— Батюшка, а вам сколько лет?
— С семидесятого.
— Так мы с вами годки получаемся? Я тоже семидесятого.