Недолгий век зеленого листа - страница 38

С самого заката открыты ворота, с самого заката сочится вода из большого ведра, принесенного для пойки лошадей; с самого заката котенок, почуяв вкусный запах, забрался под табурет, сидит не шелохнувшись, ждет и никак не возьмет в толк, отчего это хозяева не садятся за стол.

У ворот стоит тетушка Фрэсына, пристально глядит на дорогу и, когда уже не гремит по пыльной дороге ни одна телега, вздыхает:

— Матерь божья… А где же мой Георге?

Припомнила, что вчера вечером свалилась усталая, не помолившись за Георге, — боже, будь милостив! — и стала торопливо молиться. Уже прочла «Отче наш», начала «Царю небесный», а Георге все нет и нет…

Засветились окна соседнего дома, где-то внизу поскрипывал колодезный журавель, и тетушка Илинка вышла в сад сторожить свои абрикосы. Кричит без толку в темноту:

— А ну, кто там? Э-эй вы, бессовестные!

Правда, если подумать, что может случиться с Георге? Кобылки у них смирные, неогороженных колодцев в той стороне нет…

Тихий, сбивчивый звон телеги, тень жеребенка скользит по заборам…

«Едет! Слава богу…»

— Почему так поздно, Георгицэ!

— Надо было закончить там…

Тетушка тщательно закрыла ворота, пошла за подводой, повторяя про себя молитву, обращенную к святому Георге, который, хотя и был занят борьбой с драконами, успевал заботиться о людях, носивших его имя.

Георге распряг лошадей и долго еще возился во дворе. В третий раз тетушка подогрела обед, и он снова остыл, потухли уже и угли в очаге.

— Георгицэ, почему не идешь к столу, сынок?

— Иду, сейчас иду.

Сейчас придет. Мысленно продолжала молитву, но, увидев, что он, даже не присев, отщипывает хлеб, с трудом жует его, запнулась на «и отпусти нам грехи наши».

— Да ты не болен?

— Нет, ничего.

Она вышла во двор почистить ему костюм — сегодня суббота, и дети, у которых есть отцы, давно гуляют. Хорошо еще, что завтра воскресенье отдохнет.

Но что это, чем он собирается кормить лошадей?

Она вошла в дом и спросила так, будто сама была в этом виновата:

— Ты забыл накосить траву?

— Нет, не забыл.

— Так… Не привез же…

— Завтра погоню их пастись.

— Ну придумает тоже! Нарву сама им травы на огороде.

Георге пожал плечами — охота ей сегодня поговорить.

— Вот почистила костюм.

— Хорошо.

— Куда его повесить?

— На свое место.

— Ты никуда не идешь?

— Устал.

Поев, Георге еще раз вышел во двор посмотреть, не забыл ли чего, потом вернулся и лег.

«Два дня».

Два дня минуло, как он прошел не остановившись мимо Русанды. Два дня, прожитых в каком-то другом мире, куда не доходил даже нежный голос матери.

Светил косой язычок пламени в керосинке, в клубе резко постукивал мотор киноустановки, в соседней комнате устало срывалась на шепот молитва матери. А жернова мельницы времени все крутятся, размалывая часы на минуты, минуты па секунды, и эти секунды несутся мимо, мимо, мимо, в какую-то далекую пропасть.

Язычок в лампе все таял, вот от него осталась одна красная точечка, моторчик стал сухо покашливать и наконец совсем заглох, а в соседней комнате все шелестела, вздыхала молитва.

Наконец и она затихла. Тетушка Фрэсына вышла из комнаты на цыпочках, но Георге не спал. Протянул руку к подоконнику, нащупал табак, спички, закурил. Впервые закурил в постели.

— Георге!

— Что?

— Я тебе не рассказывала, как твой дед бросил курить?

Сколько раз он слышал это, но ему теперь очень нужен был этот тихий, ласковый голос.

— Что-то не помню. А как он бросил?

— Был он, Георге, страшный курильщик. День и ночь сосал трубку. Но однажды, как сейчас помню, и была еще девчонкой, мама разводила огонь, чтобы испечь хлеб. Входит он в хату, вытаскивает из-за пояса трубку и швыряет ее в огонь. «Что ты наделал?» — спрашивает его мама. «Бросил курить».

Потом взял топор, лопату и пошел в лес. Вернулся поздно ночью, когда запели первые петухи, и так вспотел, что был весь мокрый. А ночью ворочался и вот так делал во сне…

Тетушка Фрэсына поднялась, вытянула губы и причмокнула, как обычно делают курильщики, когда у них гаснет цигарка.

— Ну-ну?

— Две недели ходил в лес. С ночи до ночи.

— Что же он там делал?

— Корчевал пни. Потом мы их привезли и года три ими топили. Помню, на рождество отец расколол самый большой пень.