Неистовый сын Трира - страница 5

– Не ошибаешься, – ответил Карл. – Все так и есть. Признаюсь тебе в большем: я чувствую себя неспокойно, предаваясь развлечениям, то есть безделью. И меня терзает непонятное чувство вины. Разумеется, мне хотелось бы подавить в себе это чувство, но мешает Эпикур.

– Почему Эпикур?

– Потому, что это он сказал: «Пусть никто, пока он молод, не откладывает занятий философией».

– Но ведь он сказал «философией», – заметила Женни. – А ты чем собираешься заняться? Политической экономией, историей, социалистами… К тому же другой твой учитель, Гегель, сказал, что сова Минервы вылетает в сумерках. Как все это примирить?

– Ага! – засмеялся Карл. – Вот я тебя и поймал, Женнихен! Сначала ты разрешила мне заниматься, а теперь говоришь, что не видишь в этом надобности, потому что и Эпикур говорил только о философии, и Гегель утверждал, что мудрые мысли приходят лишь в пору седин, когда завершены суетные дела.

– Как не стыдно! – в шутку возмутилась Женни. – Не ты меня поймал, а я тебя поймала! Сейчас же отвечай, как примирить Эпикура и Гегеля?!

– Сдаюсь, сдаюсь! – еще громче рассмеялся Маркс. – Сдаюсь и повинуюсь, моя госпожа! – Он поднял руки. – А примирить Эпикура и Гегеля можно так: Эпикур прав в том смысле, что философия – лучшая тренировка для интеллекта, а молодость – лучшая пора для такой тренировки. Гегель же прав в том смысле, что суетность – враг истины. Принимаешь?

– Принимаю, – сказала Женни. – Однако нам пора домой, Карл. Вечером мы приглашены к Гервегам, и нам следовало бы отдохнуть. – Женни провела ладонью по лицу и тем выдала свою тайную мысль: красавица Женни боится выглядеть вечером усталой.

– Ах, Женни, Женни! – сказал Маркс, обнимая ее за плечи. – Никто не может быть красивее тебя. А потому я предлагаю: пообедаем сегодня не дома, а там, – он махнул рукой, – в проезде Оперы. Я еще вчера заприметил одно уютное кафе. Там подают жареные колбаски и пиво. Черт знает почему, но я соскучился по колбаскам и пиву. Хотя мне Гервег говорил, что лучшее пиво подают в ресторане «Большой балкон» на бульварах.

Они выбрали столик у самого окна, за которым под опавшим каштаном лежала целая копна листьев – бордовых, желтых, коричневых и еще совсем зеленых. Хозяин кафе, видимо, умышленно не убирал их, чтобы посетители могли любоваться этим пышным нерукотворным ковром осени. Разумеется, им руководила отнюдь не любовь к прекрасному, подумалось Карлу, а какая-то корысть: должно быть, он заметил, что люди, любующиеся из окна опавшими листьями, сидят в кафе дольше и больше заказывают. К тому же у них размягчается душа, и они становятся щедрее. А щедрый посетитель – это, несомненно, находка для владельца кафе. Так что и корысть порою служит красоте, и красота – корысти. Таков уж этот извращенный век… Впрочем, только ли этот век?

– Эпикур все человеческие потребности делил на естественные и неестественные, – заговорил Карл, глядя в окно. – Естественные потребности вытекают из природы человека, неестественные придуманы развращенным обществом. В свою очередь естественные потребности он также делил на две группы: на те, которые являются необходимыми, и на те, которые необходимыми не являются. Все потребности, кроме естественных и необходимых, он отвергал и считал их недостойными истинного мудреца… Тебе это известно, Женни?

– Известно. Я прочла все об Эпикуре и Демокрите, когда ты писал докторскую диссертацию об этих философах. Да и диссертацию твою я тоже читала. Ведь ты посвятил ее моему отцу…

– Как жаль, что в этом мире его больше нет, – вздохнул Карл. – Но знаешь, Женни, его голос до сих пор живет во мне, я его слышу, когда вспоминаю о твоем отце. И лицо его вижу, и его руки, которые держат либо томик Сен-Симона, которого он так любил, либо томик Шекспира, которого он любил еще больше.

– Да, – сказала Женни, опустив голову. – Он и тебя любил, Карл…

Барон Людвиг фон Вестфален был удивительный человек. В Трире он приобрел известность не тем, что был правительственным советником и бароном, хотя и это очень много значило для его земляков, но главным же образом всех поражала его исключительная образованность. Барон говорил по-английски, свободно читал греческих и латинских авторов, Гомера и Цицерона. Французский язык был для него почти таким же родным, как и немецкий, и Сен-Симона он читал в подлиннике. Кумирами его, однако, были поэты Шекспир и Гомер. Барону фон Вестфалену Карл был обязан тем, что в юности страстно мечтал о славе поэта.