Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники, 1963-1966 г.г. - страница 47

Притча словно подводит итог. Она, конечно, излишня. Объяснения не нужны этому живому и сложному миру. Он не подводит итогов, он перешагивает за их черту.

Так новое видение будущего, впервые и робко провозглашенное еще в «СБТ», кульминирует в «Возвращении» в картинах прекрасного и величественного мира, где люди подлинно и впервые свободны — свободны творить добро, свободны быть благородными, свободны следовать безошибочным движениям души. Воинствующий гуманизм этого мира обращен против всякого порабощения человека — несправедливостью, ложью, грязью быта и догмами навязанных схем.

В мире этом Стругацких подстерегала опасность — сделать его слишком прекрасным и слишком величественным, потерять в нем живого человека и живую жизнь.

Но особое, иронически-веселое понимание сложности жизни, в высшей степени присущее Стругацким и создающее неповторимо-привлекательную окраску их стиля, пронизало собой этот мир и оживило его. Исполинский повседневный труд человечества, грандиозность событий, опасности — всё это ушло в подтекст, стало дальним планом происходящего. На переднем плане — подвиг-будни, готовый в любую минуту кульминировать в подвиг-событие. Дальний план служит своеобразным психологическим, романтическим подтекстом жизни, он создает высокую приподнятость, предощущение подвига. Но без переднего плана с его отепляющими, снижающими пафос озорными, насмешливыми, ироническими тонами дальний был бы вымученно-героичен, как у Ефремова, или ложно-патетичен, как у Альтова; в любом случае, он был бы декларативен. Эта двуслойность мира пронизывает образ каждого героя, придавая им жизненную правдивость: в подлинной жизни подлинное и великое скрыто в простом и малом.

Этот, новый в фантастике, путь создания живого человеческого образа до сих пор неправильно понимается и оценивается критикой. «Запорожцами в космосе» назвал сердитый критик молодых и насмешливых смерть-планетчиков из «Стажеров». Критик разгневан шутливым жаргоном научных лабораторий, подобно Ильф-Петровскому персонажу, хмуро вопрошавшему: «Что это за смешки в реконструктивный период? Над чем смеетесь? Над собой смеетесь!» Гнев его проистекает от предвзятых схем, с которыми он подходит — нет, даже не к завтрашней, а уже к сегодняшней жизни.

«Возвращение» — это гимн человеку, земному, простому, великому, вдохновенной радости свободного мира, прекрасному будущему свободного человечества.

Как всякий гимн — немного восторженный и обобщенный.

Обобщенность — в бесконечной размноженности, по существу, одного героя. Собранный из Горбовского, Кондратьева, Сидорова и многих других персонажей образ человека будущего — действительно живой и полнокровный образ, но повторяемый многократно он вызывает ощущение однообразия — Горбовский в чем-то повторяет Юрковского и Быкова, но Горбовскому повезло больше других, другим героям негде развернуться в тесной клетке мозаики эпизодов. Они статичны и, может быть, именно поэтому так похожи. То, что было достаточным в рассказах, где только намечались черты человека будущего, стало ограниченностью в том сложном мире, каким должен был бы быть мир «Возвращения». Сложный, движущийся и непрерывно изменяющийся мир требует сложного, непрерывно развивающегося образа и характера.

Восторженность сквозит в том внешнем, по существу, характере конфликтов, которые намечены в романе, в молчаливом ощущении каких-то центральных, основных конфликтов времени, и прежде всего непрерывной борьбы за становление и обновление человеческой души. В спорах «В» сталкиваются разные люди и разные мысли, но споры их не меняют, не заставляют задуматься, они расходятся — каждый со своим, как ЭТО было уже в «СБТ», «ПнА».

Отсутствие главных, определяющих конфликтов эпохи удачно маскируется мозаичностью формы, а может быть, эта мозаичность даже вызвана этим отсутствием.

Можно сказать, что, едва разрешив противоречие нового содержания и традиционной формы, Стругацкие оказались перед новым противоречием — угаданный в воображении сложный мир выдвигал свои глубинные проблемы, не умещавшиеся в мозаичной, хроникальной форме повествования. Но дело не только и не столько в форме. Стиль определял неизбежность поверхностного — в сравнении с истинной глубиной мира — раскрытия его. Вызревали новые проблемы и требовали нового стиля, нового метода их постановки и решения.