Необычайные рассказы - страница 18
Наконец, вечером я добрался до цели: захолустной станции.
Гамбертена не было на станции. Старый крестьянин, говоривший на местном наречии, забрал мой сундук и помог мне взобраться на расползающийся по швам, гремящий, пыльный брек, место которому было в музее. Доисторического периода лошадь мирно дремала в оглоблях:
— Но!.. шала!.. — прикрикнул он на лошадь.
Мы двинулись в путь. При свете заходящего солнца я не находил того весеннего смеха природы, о котором мечтал. Да, было жарко; были и цветы; но прямо против нас за лесом горизонт был омрачен цепью сероватых гор. Они казались неподвижно грустными; точно убежище, в котором ноябрь ожидает своей очереди появиться на свет Божий, что-то вроде вечного места жительства зимы.
— Но!.. шапа!..
«Странное имя», подумал я, «должно быть, местного происхождения».
Все же после двадцатилетнего безвыездного пребывания в Париже и десяти часов вагонной тряски тишина полей производила на меня потрясающее впечатление; меня охватил неожиданный прилив нежности. Но мы ехали по направлению к противным горам, и…
— Но!.. шапа!..
— Что это значит, это имя? — спросил я у старика.
— Шапа? Вы живете в Париже и не знаете этого?
Он осклабился.
«Ага, — подумал я. — Парише! Оказывается, не шапа, а жапа! Черт бы побрал их акцент!»
Крестьянин продолжал, издеваясь надо мной:
— Вы, шначит, пуквально нишего не шнаете в Парише?
«Пуквально? Великолепно», — продолжал я мысленно, — «значит, не шапа, а жаба! Какое странное название для лошади!»
— Почему это вы называете лошадь жабой, разве она похожа на лягушку?
— Вшдор, пуштяки, выдумки… шепуха…
Я тщетно пробовал продолжить наш разговор, так как возница говорил на чрезвычайно трудно понятном наречии. С большим трудом, через пятое в десятое я разобрал, что он служит кучером, и садовником, и зовут его Фома, но в Орме его прозвали Дидимом. Таким образом, я узнал, что Гамбертен помнит еще Евангелие и не прочь пошутить.
Спустя довольно продолжительное время — спустилась ночь — наша жалобно стонущая повозка проехала по главной улице жалкой деревушки, затем после продолжительного подъема по испорченной выбоинами дороге достигла опушки леса. Мы въехали в лес и внезапно, в наступившей темноте повозка остановилась, а перед моими глазами вырос белый фасад большой постройки.
Фома окликнул меня: мы приехали.
Гамбертен и я внимательно разглядывали друг друга.
Как, этот пятидесятилетний плешивый и желтый старикашка — это Гамбертен? Гамбертен, который был выше меня ростом, когда ему было семнадцать лет? Вот так сюрприз!
Мне казалось, что я читаю в его прикрытых пенсне глазах те же замечания на мой счет.
Но все это продолжалось ровно столько времени, сколько мне понадобилось, чтобы выйти из повозки на землю; когда мы оказались один возле другого, я почувствовал в его рукопожатии, что наши былые души воскресли в нас.
После обеда Гамбертен пригласил меня в библиотеку, украшенную экзотическими трофеями — доспехами дикарей, копьями, стрелами и томагавками. Он уже рассказал мне в общих чертах свою, полную приключений, бродячую жизнь.
Мы продолжали наш разговор:
— Да, вот уж скоро шесть лет, как я вернулся. Я застал старый дом полуразрушенным… но мне не на что было привести его в порядок. Да и все поместье здорово пострадало. Арендатор умер, так что, когда я вернулся, все было страшно запущено… Теперь я отдаю землю в аренду местным крестьянами.
— Мне кажется, — возразил я, — что, будь я на вашем месте, мне было бы страшно приятно самому обрабатывать свои земли. Это было бы ценным развлечением для вашего одиночества…
— О, у меня нет недостатка в занятиях, — сказал он с жаром. — У меня больше дела, чем надо для того остатка дней, что мне осталось прожить. Если бы я мог предвидеть…
Он не закончил фразы и нервно заходил по комнате, вертя пенсне на конце шнурка.
Взглянув на застекленные шкафы библиотеки, я заметил среди массы старых книг несколько новых; по стенам висели географические карты, тоже новые.
Я намекнул:
— Вас увлекают занятия?..
— Да, занятие поразительного интереса, поверьте мне… Увлекательнейшая работа…
Его глаза заблестели. Он продолжал: