Неоконченный полет - страница 12

— Клади варенья. И папе дадим такого же.

Зоина выдержка и горячий пахучий чай заметно успокоили Ирину Протасовну. Она пила, прихлебывая, с умилением осматривала опрятную, уютную комнату. И никак не могла решиться, чтобы сказать, ради чего она сюда пришла.

В тишину задонской лунной ночи просочилось переливчатое гудение. Одинокий немецкий разведчик впервые проходил над Лебединым.

Ирина Протасовна, услыхав неожиданный высокий гул, опустила перед собой блюдце. Зоя вскочила с места. Глядели в темную бесконечность глазами, полными испуга. То, что их разделяло, забылось. Молча кинулись одна к другой и обнялись.

Близкая неизвестность тяжелым грузом нависала над ними.

Аккордеон в проворных руках маэстро то разбрызгивал звонкие веселые звуки и улыбался красноватым перламутром, то грустновато вздыхал голубыми мехами. Мелодия танго, волнуя и опьяняя, словно легкой дымкой покрывала шумный галдеж большого, заставленного столиками и стульчиками из белых березовых чурок, зала аэродромного казино. Как и подвыпившие посетители, со стен улыбались, тянулись к веселью недавно намалеванные голые нимфы и крылатые амуры.

У немецких летчиков была веская причина, чтобы повеселиться в этот вечер. Сегодня, когда в чистом холодном небе расплывалась черная полоса дыма — след от горящего советского самолета, командир авиационной группы полковник Эрих Торман сказал в присутствии летчиков:

— Я доволен этим днем, господа!

Подбитый на глазах у всех разведчик противника стал событием в жизни новоприбывшей на Восточный фронт части, поэтому к ужину на березовых столиках с растопыренными ножками появились бутылки в старых закупорках, паштеты, яблоки. Под потолком ярко горела лампа, которую держал в когтях посеребренный, с выпученными глазами орел. Свет отражался на новых, ладно пригнанных трафаретках — орел и свастика, — зеленовато-сизых мундирах офицеров.

Провозглашались тосты, и звенели хрустальные бокалы, раздавались возгласы, по залу перекатывался хохот. Гулялось так же славно и вольно, как и в парижском кабаре или в приморском голландском отеле. Молодой бурной компании не хватало только женщин. И не один из захмелевших молодчиков, уставившись покрасневшими глазами в высокую, стройную чару, наполненную искристым золотым французским вином, вдруг вспоминал или свою далекую милую, или оставленную в городке за Рейном, за Сеной незабываемую любовницу.

Захмелевшие офицеры, запевая песню, искоса поглядывали в открытые двери комнаты Тормана.

Полковник, который сидел там один, за таким же, как все, березовым столиком, в мягком, обшитом желтой кожей кресле, был все-таки чем-то обеспокоен. Это все видели, и это всех сковывало. Перед ним так и стояли почти не тронутыми блюда и напитки.

Летчики уже пытались развеселить начальника, заходя к нему целыми группами с бокалами в руках, восклицая: «Браво господину оберсту!» Полковник старался поддерживать бодрое настроение других, но, удивляя всех, ставил бокал недопитым. Было похоже, что он к чему-то прислушивается, ожидает что-то важное.

Настроение полковника действительно было невеселым. Ни с того ни с сего полезли ему в голову мысли о том, что около его аэродрома на сотни километров вокруг стоят хмурые темные леса, лежат в глубоких снегах, притаившись в долинах, загадочно молчаливые села, холодные, неприветливые города. Встречаясь со строгим взглядом полковника, про это окружение на какой-то миг вспоминал почти каждый, но тут же и забывал: хмель щекотал внутри, музыка звала к танцу.

Но вот аккордеонист собрал голубые мехи, покорно наклонил голову, вытирая платком вспотевшую сияющую лысину.

— Браво, маэстро!

— Битте, «Ла Габанеро»!

— «Роза мунде»!

Музыкант снова сыпанул в галдеж дробным залихватским перебором.

А полковник никак не может забыться среди веселого ералаша, никак не может с ним слиться.

Как раз перед ужином он познакомился с новой шифровкой главной ставки, в которой оценивались результаты наступления советских войск под Москвой, упоминалось об активных действиях партизанских отрядов в немецком тылу. Фюрер снял с командных постов трех генералов и шесть полковников. Каждое слово шифровки источало злость фюрера. Отдельным пунктом в ней приказывалось беспощадно расправляться с теми, кто поддерживает партизан.