Неоконченный полет - страница 14
Комендант не стряхнул иней с бровей, не снял огромных меховых рукавиц, не сбросил капюшона с фуражки. Пусть господин полковник видит, какой нелегкой была его поездка. Браво пристукнув обмерзлыми темно-коричневыми бурками, комендант отрапортовал:
— Господин полковник, розыски дали нам хорошую надежду. Этой же ночью русские летчики будут стоять перед вами. Есть верные следы, господин полковник. Мой опыт меня не подводил в таких делах.
Тонкие, посиневшие от холода губы коменданта нечетко выговаривали слова. Внешний вид его тронул Тормана больше, чем его рапорт. Торман удовлетворенно опустился в кресло и показал коменданту на стул. Резким неуклюжим движением комендант присел и сразу же вскочил, шаря в потайных карманах. Летчики тесной толпой сгрудились в дверях. Напряженность и ожидание чего-то еще не досказанного комендантом отразились на их раскрасневшихся потных лицах.
— Вот вам доказательство! — Комендант положил перед полковником наручные золотые часы с оборванным ремешком. — Я сам поднял их на пути, по которому убегали русские, господин полковник!
В зале было слышно, как заскрипело кресло под Торманом. Взяв часы за кусочек ремешка, словно мышь за хвостик, он поднял их вверх над собой, ближе к лампе. Золотой «кирпичик» сиял под бледными лучами карбидного огня.
— Зи-зи-зиф, — вслух прочел полковник. — Что такое зиф? — Спросил он, усмехаясь. — Стоят?
— Так точно, господин полковник! Остановились уже на земле, — отчеканил комендант. — Обратите внимание — шли по московскому времени. По московскому!
Торман снова опустился в кресло и положил часы перед собой. На них вспыхнула золотая искорка. Торман смотрел на «кирпичик» и вдруг заржал сытым, звучным смехом:
— Ха-ха-ха! Шли по московскому времени и остановились. Хорошо сказано!
Все засмеялись. Вот теперь у него есть оригинальная мысль для провозглашения тоста. Полковник наконец-то преодолел свое беспокойство и раздраженность. Ему от души захотелось выпить, повеселиться.
— Господа офицеры, рыцари воздуха! Я держу в одной руке бокал французского шампанского, а в другой часы советского летчика. — Он посмотрел на коменданта, и тот угодливо закивал головой. — Эти часы еще недавно шли по московскому времени, и то, что они сейчас мертвы, и то, что они в моих руках, это чрезвычайно символично.
— Браво! — загудели голоса.
Торман слегка поклонился и продолжал:
— Московское время этой убогой земли кончается. Ей принесла свое время великая Германия. Хайль Гитлер!
Зал ответил дружным ревом.
Полковник подозвал к своему столику капитана Майнгольда. Тонкий, с прямыми плечами и твердо посаженной, аккуратно причесанной головой ас угодливо приблизился к полковнику. Торман игриво похлопал капитана по щеке, сам налил ему в бокал вина и сказал:
— Вашей Анне-Марии, капитан, в эту ночь приснится чудесный сон. Поздравляю вас с третьим крестом, капитан.
Капитан еле заметно качнулся в деликатном поклоне и заговорил хрипловатым, грубым голосом.
— Всем обязан вам, господин полковник, — ответил он, кидая взгляды на трофейные часы. «Заберет полковник их себе или отдаст мне?» — подумал он между тем.
Майнгольда подхватили на руки и, радостно шумя, вынесли в зал.
Били в потолок пробки, звенели хрустальные бокалы, клокотали голоса, в бесстыдных позах танцевали на стенах голые нимфы. Аккордеон вздыхал голубыми мехами.
А рядом, за фанерной перегородкой, сидели вокруг большого таза девушки и чистили картошку.
Неделю назад их завербовали и просто нахватали в близлежащих лесных селах и привезли на аэродром под стражей. Комендант лично пересчитал их, когда они выпрыгивали из кузова, и, пройдясь перед ними с заложенными за спину руками, сказал, словно в шутку и равнодушно:
— Кто будет убегайт — семья будет капут.
Девушки, услыша это, обмерли. Стояли, сбившись в кучу, как овцы перед волком, не зная куда деваться. Семьи с дорогими матерями, парни, желанные вечера — все теперь показалось потерянным навсегда.
Тихие, грустные, разобщенные, трудились они на кухне, в прачечной, убирали в помещениях. Но все-таки, сталкиваясь то там, то здесь, успевали обменяться родным словом. Постепенно свыклись с обстановкой, зажили среди ненавистных им людей своим, особым ладом. Уже, гляди, сбегутся в прачечной и даже запоют что-нибудь, передадут слухи. Немец или из русских кто заговорит с ними — отвечают, слушают, что рассказывает. Посмелее стали, опомнились. Чего гнуться перед завоевателями? Вон, говорят, где-то там, в лесах, наши люди сделали засаду возле дороги и сожгли немецкие машины, которые шли на фронт... а то и поезд перевернули страшным взрывом.