Неповиновение - страница 10

— Нет. — сказал он. — Нет. Начнем сначала.

В этот раз Довид поливал первым. Когда его кувшин стал пустым, Ньюман был готов и начал поливать в тот самый момент, когда поток превратился в маленькую струю. Довид чувствовал, как его головная боль мягко пульсировала, тише с каждым ударом, пока наконец не прошла, и он не стал, как и Рав, тих и спокоен.

Мужчины вытерли тело Рава большими тонкими полотенцами и начали его одевать. Было подготовлено льняное одеяние, которое скоро будет надето в первый и последний раз. Сначала они поместили на его голову льняной головной убор.

Когда Довид впервые посетил таhapy, он подумал, что у тела, на котором только головной убор, был какой-то сверхъестественный вид, ужасающий своей анонимностью. Теперь он же увидел красоту в таком порядке одевания. Как только голова была покрыта, тело теряло силу своей личности; оно превращалось в святой объект, который будет устранен с уважением и почетом, так же как древние свитки Торы хоронят в земле, когда они больше не пригодны для чтения. Начать с покрытия головы было правильным; после этого все остальное стало проще.

Ньюман помог приподнять бедра покойника, чтобы Риглер надел на него льняные брюки. Не произнося ни слова, Левицкий принялся завязывать узел на брюках. Риглер аккуратно поместил ноги в сшитые на концах штанины. Риглер и Ньюман натянули белую футболку и пиджак.

В этот момент голова, спрятанная в капюшоне, издала небольшой стон — тяжелый вздох, какой делают старики, когда движения приносят им боль. Ньюман, сложив руки на брюшной полости мертвеца, поджал губы.

— Вероятно, — мягко сказал Левицкий, — не стоит так сильно давить на грудь, Ашер.

Ньюман кивнул и аккуратно подвинул руки так, что теперь он поддерживал тело под мышками. Больше мертвый мужчина не издавал звуков, когда на его белой футболке и пиджаке таким же особым образом завязывали узлы.

Теперь тело было полностью покрыто. Рукава пиджака были тоже сшиты на концах, как и брюки; и руки, и ноги были скрыты из вида. Левицкий наклонился, чтобы завязать последний узел на поясе. Он приостановился. Его пальцы дрожали, колеблясь перед последним креплением. Все еще согнувшись, он поднял голову, чтобы взглянуть на Довида.

— Довид, — сказал он, — будет правильнее, если ты завяжешь последний узел. Ты здесь самый близкий его родственник.

Левицкий отодвинулся от облаченного в белое тела, и Довид подошел ближе. Он взял в руки концы белых льняных веревок. Это был финальный узел в виде трехсторонней буквы «шин», первой буквы одного из имен Всемогущего. Как только узел завязан, это нельзя отменить. Он много раз завязывал такие узлы раньше, но почему-то не хотел начинать в этот раз. Этот узел означал бы конец, этот узел, который уже нельзя будет развязать, это действие, которое нельзя будет отменить. Как только он сделает это, больше не будет места отрицанию; что-то изменится. «Ладно, — сказал он самому себе, — да будет так. Ничто не может вечно оставаться неизменным. И он завязал узел.

Мужчины вместе передвинули тело со стола в ожидающий гроб. Когда они поднимались, у всех четверых неожиданно немного закружилась голова. Чтобы устоять на ногах, они одновременно схватились рукой за край стола или стену. Как один, они подняли головы и, увидев друг друга, начали улыбаться. По комнате, словно звук проточной воды, прошелся смешок.

— Мы сделали все, что требовалось? — спросил Левицкий.

В знак согласия были сделаны кивки и улыбки сжатыми губами.

— Тогда, — продолжил он, — остается только попросить у Рава прощения.

Мужчины повернулись к гробу, и каждый тихо, своими словами, просил Рава простить их, если они каким-то образом вели себя без подобающего уважения к его телу.

После паузы Риглер начал закрывать крышку гроба. Довид развернулся и вышел из маленькой комнаты. Он не был удивлен, когда увидел, что мир вокруг был залит утренним светом.

В Хендоне сложно искать смысл жизни. Я имею в виду, сложно найти его для себя вместо того, чтобы разрешить это сделать другим людям. Потому что в Хендоне полно людей, которые просто умирают от желания объяснить тебе смысл жизни. Думаю, такое есть и в Нью-Йорке, но в Нью-Йорке у всех разные мнения по поводу смысла жизни. В Хендоне же, по крайней мере, в том Хендоне, в котором я росла, все повернуто в одно направление. Нам всем нужно это несогласие, чтобы осознать, что мир не гладкий и ровный, что не все мыслят одинаково. Нам нужно окно в другой мир, чтобы понять, что мы вообще думаем о самих себе.