Неправильный рыцарь - страница 23

Ради своего бракосочетания графиня приказала (то был самый приятный, наилучший из ее приказов) откупорить бочки со столетними медами, сварить хмельное пиво (и темное, и светлое — на любой вкус), а в день венчания — одновременно вышибить дно у сотни сотен бочонков вина настоящего! морского! рома!

Шли полномасштабные приготовления — никогда еще город не переживал ничего подобного. Эгберт Филипп, тринадцатый барон Бельвердэйский, сир Лампидорский, невольно облагодетельствовал всех. И лишь спешно забиваемая в больших количествах живность: куры, гуси, индюшки, коровы и свиньи никоим образом не могли быть ему благодарны. И (как ни горько это сознавать), пожалуй, только они (а скорей всего — именно они) смогли бы понять его черную тоску. Если были бы наделены разумом.

Междуглавие

— Господин барон! Помилуйте, господин барон! Не со зла это мы, не от подлости! Неурожай был, господин барон, страшный неурожай! И солдаты…ох, солдаты! Последнее забрали, как есть последнее! Разве ж мы противники «королевскому слову»?! Отдали, отдали, что могли-ии!!! Не гневайтесь, простите нас, господин барон! — Изуродованные, лишенные половины пальцев, руки в мольбе потянулись к благородному Эрлиху-Эдерлиху фон Труайльдт.

Конь господина барона, белоснежный красавец Ланселот, нервно прядал ушами, фыркал и вздрагивал всем телом, пританцовывая на месте — не то боясь, не то брезгуя наступить на распростертого у его копыт человека.

«Скотина, а чувствует, — подумал Эрлих и небрежно-ласково потрепал густую серебристую гриву. — Понима-а-ает… Что ж, мой драгоценный Ланселот — по-своему благороден. Недаром же я расплатился за него целой деревней, да побогаче этой. Говорят, правда, их всех потом — от священника и до последнего сопливого младенца — угнали, увели язычники. Хм, забавно!»

Покачиваясь в седле, он с отвращением и даже некоторой гадливостью наблюдал за извивавшимся в грязи смердом.

Утренний дождь вволю исхлестал и кособокие домишки, и реденькие изгороди, и чахлые, убогие деревца, и людей, и скотину, и птицу. Он исполосовал всю округу, почти утопив ее в холодных потоках. Пронизывающе холодных. Единственную широкую дорогу так развезло, что благородному Эрлиху со свитой приходилось то и дело спешиваться и вести коней под уздцы. Последнее обстоятельство, разумеется, не прибавило им благодушия.

— Помилуйте, господин барон!

Бурые, щедро промасленные, лохмотья едва прикрывали заскорузлое, годами не мытое, тело старосты. Сальные волосы, сьеденные почти до основания зубы и многочисленные трофические язвы… В душе благородного Эрлиха мутной волной поднялось омерзение. Казалось, еще немного — и его, любителя изящных сирвент и кансон, стошнит прямо на роскошную, ухоженную, кое-где перевитую цветными кожаными ленточками, гриву Ланселота.

Он сделал знак секретарю.

— Добрые поселяне! — в надменности не уступая своему господину, произнес юноша. Алый бархатный камзол сидел на нем, как влитой, а многочисленные цепочки самого сложного узора (среди них не было ни одной серебряной — только золотые) сверкающим водопадом низвергались с его груди. Хрупкий и тонкокостный, он был нежен, будто девушка, — и, будто девушка, носил длинные кудри цвета червонного золота. Злые языки поговаривали, что являлся он не только секретарем и живым талисманом благородного Эрлиха-Эдерлиха-Эрбенгардта, но и его любовником. Впрочем, разносить дрянные сплетни — занятие для старых, выживших из ума баб, простолюдинов и бездомных, безземельных отщепенцев.

— Господину барону донесли, что вы долгое время утаивали большую часть налогов, причитающуюся ему, как вашему господину и защитнику. Также господину барону донесли, что вы некоторое время — весну и лето — скрывали у себя колдуна, оскорбившего Его Сиятельство. Смертельно оскорбившего! — возвысил голос секретарь. — Уже только последнего достаточно, дабы отправить всех вас живыми в ад. Но господин добр, снисходителен и милосерд! — воскликнул юноша, и белое перо на его шапочке качнулось влево-вправо.

— Нас помилуют…помилуют…помилуют… — загудела толпа. И мужчины, и женщины, и старые, и малые не верили своим ушам. Слишком…ох, слишком хорошо они знали своего господина.