Непризнанные гении - страница 67

Была ли болезнь необходимой компонентой гения Достоевского? инструментом подсознания? стимулом к творчеству? Если да, то сколь важной? Давала ли она ему лишь краткие мгновения просветления или превращала в писателя ужаса? Прав ли Энрико Ферри[45]? Был ли Достоевский, как говорят испанцы, «il poeta del dolore»[46]?

Есть ли ответы? Стоит ли их давать? Ясно одно: не будь болезни, был бы иной Достоевский, не будем фантазировать – какой. Сам Ф. М. Достоевский в «Идиоте» признается: «Высочайшая жизнь обязана только болезни, только разрыву нормального бытия; и если так, то жизнь нормальная не есть высшая, наоборот, жизнь низшего порядка».

Достоевский жестоко страдал от ипохондрии, испытывал невротические страхи, как и Гоголь, боялся быть заживо погребенным. Засыпая, он иногда оставлял записку: «Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше, чем через пять дней».

Его изводили кошмарные, чудовищные сны, какие видели затем Свидригайлов и Ставрогин. Он верил в свои ночные видения и многое черпал оттуда, «из второго зрения». Бём называл его снотворцем, а Лосский говорил, что во сне Достоевский познал бездны сатанинского зла и сделал его главной своей темой. Действительно, сон – важный элемент его искусства, порой в описаниях сна он без пяти минут Кафка (таковы, например, сны Ипполита Терентьева в «Идиоте»). Вполне в модернистской манере сон у Достоевского часто неотделим от яви, а явь – кошмарнее сна.

Достоевскому трудно было сосредоточиться, он часто перескакивал с темы на тему, но большей частью был молчалив: по утрам, находясь под воздействием мучительных ночных кошмаров, днем – под влиянием реалий жизни.

Болезнь ослабила его память, а забывчивость обижала людей, которые, не зная ее причины, считали его гордецом. С годами амнезия прогрессировала, он забывал написанное, имена героев, девичью фамилию жены.

Мы не знаем достоверно, когда он заболел эпилепсией: в детстве, после смерти отца, в остроге? Хотя сам он вел отсчет начала болезни от каторги, не исключено, что прологом была детская истерия. Припадки – после кратковременной эйфории и просветления – отнимали у него память, ввергали в мрачное настроение, умножали мнительность, раздражительность и чувство греха. Близко знавшие его люди свидетельствовали, что душевное состояние Федора Михайловича после припадка было не просто тяжелым, но что он едва справлялся с ужасающим чувством тоски. Причина этой тоски, по его словам, состояла в том, что он ощущал себя страшным преступником, злодеем, человеком, над которым довлеет неведомая, но ужасная вина.

Не в эпилепсии ли – исток его сатанинских самооговоров? В «Братьях Карамазовых» находим: «Сильно страдающие от падучей склонны к безграничному, болезненному самообвинению».

Cвидетельствует А. Г. Достоевская: «Третий день после припадка для меня бывает самый тяжелый день. Я знаю, что бедный Федя и сам готов бы был освободиться от своей тоски, да не может. Он в это время делается ужасно капризным, досадливым; так, например, он сердился, когда мы гуляли, что я часто просила сесть. Потом бранил, зачем я иду не в ногу, потом, зачем пугаюсь, одним словом, за всё, за что никогда бы не побранил бы в здоровом состоянии».

Свидетельствует В. С. Соловьев: «Он бывал совершенно невозможен после припадка; его нервы оказывались до того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей раздражительности и странностях. Придет он, бывало, войдет как черная туча, иногда даже забудет поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит к себе обиду…»

Достоевский безмерно страдал от эпилепсии, но и дорожил ею как даром, как источником провидческого откровения. Не отсюда ли его интерес к Корану? Ведь Магомет – пророк-эпилептик, способный не просто видеть грядущее, но проникать в сокровенный смысл бытия. В каждом романе Достоевского по эпилептику, и они тоже наделены даром вестничества. Как сказал кто-то из критиков, «всё, от чего страдал Достоевский, входило в состав его вдохновения». Есть и более страшное мнение: своими произведениями Достоевский, подобно Мюссе, Эдгару По, Леопарди, Бодлеру, Клейсту, «мстил за свою внутреннюю грязь».