Неразделимые - страница 8

— Да, мать.

— Эх! — выдохнул дед.

— А что?

— Да так, ничего. Показалось, знакомая она мне. Да только откуда мне знать мать господина, что на машине ездит. — Он старался не выказать опаски, что старуха — появись она здесь — собьет цену. Он заторопился, схватил Андрию за руку. — Вот что, господин, ты мне по душе пришелся, бери за тридцать сотенных!

Андрия отступил на шаг, взглянул на старика, на поросенка, засмеялся.

— Ты хоть вымыл-то его, дед, прежде чем на рынок привел?

Старик вновь насторожился: «Такой же покупатель, как я — поп».

— А как же, а как же… Мы за этим следим. Молоденький поросеночек — как дитя некрещеное. Без гигиены нельзя. Не помоешь, не почистишь — захиреет, запаршивеет, и не жди тогда от него сала с ладонь…

— Да, хорош, чистый, упитанный. Видно, что смотрели за ним. А все ж — не много ли за такого кроху?

Старика будто ткнули иглой: «Заело. Купит. Только б старая ведьма из машины не притащилась!»

— Э, господин, знал бы ты, сколько он за свои три месяца початков умял, сколько молока выпил, ты бы так не говорил! Один корм, трудов моих не считая, дороже обошелся.

Вдруг, как по мановению волшебной палочки, возникла старуха, еще не окончательно разогнувшаяся после долгого сиденья в автомобиле, нетвердо стоящая на ногах:

— Сколько он просит?

Крестьянину — его выдают сдвинутые брови, вставший дыбом ус — очень не по душе вмешательство старухи. Он смотрит на нее косо, свысока, презрительно. Навидался он таких, как эта: скинут нищенскую суму, при сыновьях да дочерях в господа повыбьются, а потом три шкуры дерут с трудового человека.

— Три тысячи, — говорит Андрия.

Мать пошатнулась, как от удара, и воздела руки к небу:

— Да он спятил!

Тут же, жестом, она отозвала Андрию в сторонку:

— У тебя, сынок, деньги-то есть с собою?

— Есть кое-что.

— А сколько, можно узнать?

— Как раз сколько просит.

— Много просит! — сказала старуха и решительно зашагала к продавцу.

— Кабанчик или свинка?

— Кабанчик.

— А не врешь?

— Сунься под хвост, если не веришь, — сердится старик.

— И сунусь, ты думал — не стану. Ты там, может, наше-то, бабье добро замазал чем, а мне хрюшки даром не надо: капризничает, подавай ей борова, сала ни грамма не нагуляет… — Она ухватила поросенка за задние ноги, приподняла, заглянула под задок. — Верно, кабанчик, хотя не бог весть какой герой. Так почем, говоришь, эта мышь с копытами?

— Да откуда ты взялась-то в грех меня вводить, торговлю портить, — бормочет крестьянин себе в усы. — Чтоб тебя громом поразило.

— Сколько, говоришь?

— Тридцать сотенных! — кричит старик так громко, что оборачиваются люди.

— Ха-ха-ха, шутишь! — заскрежетала старуха, показывая три оставшиеся зуба. — Думаешь, придурки, раз на машине приехали!

— Боже меня сохрани от таких мыслей! — говорит дед, взглянув на Андрию. — Мы к господину со всем почтением.

— А ко мне, черт усатый? Его бы ты, точно, облапошил, да только не при мне!

Любопытный люд уже собирался вокруг. Андрии стало неловко, он отошел, сделав вид, что происходящее не имеет к нему отношения. Он знал, что сейчас начнется торг, дьявольское состязание в хитрости. Быть и шуткам, быть и обидам. Старик по денежке станет уступать, а бабка — по денежке набавлять цену. Часа два пройдет, пока они поладят. А могут в конце концов и разойтись из-за одного динара.

— Беспородный он, это я тебе, земляк, сразу скажу. Уши, вон, рваные, а задница острая, как шило, впору подметки протыкать! Прямо еж! А морда — крысиная! — наступает бабка.

— Отвяжись! — свирепеет старик. — Не смей при народе товар хаять! Не нравится — не покупай! А хаять — не смей!

Старуха крутится вокруг поросенка.

— Знаю я эту породу. На него харчей не напасешься.

— Не смей хаять, говорят тебе! Кабы не этот господин, огрел бы я тебя веревкою… А сколько б ты дала? Интересно услышать!

— Я? Пятнадцать.

— Чего — «пятнадцать»?

— Сотен.

— Купи себе за такие деньги где-нибудь побольше и получше! А моего кабанчика и без тебя купят! — Дед смачно сплюнул, огляделся и быстро добавил: — Давай двадцать пять и литр сливовицы в честь такого праздничка сверху, да и ступай себе с богом!

— И-их, — вскинулась бабка; усталые глаза оживились, словно бы расправились морщины на щеках, вся она пришла в движение.