Несерьезные дети - страница 14

С балкона я следила за молоденькой почтальоншей, и едва она входила в наш подъезд, как я скатывалась вниз: нет! нет!

Тогда я попросила Олю написать ему, что я очень серьезно болею, лежу в больнице: пусть он напишет — и я тут же выздоровею… Ответа не было.

Ответ пришел через несколько месяцев.

Вот и теперь, спустя десять лет, я едва ли найду слова, чтобы рассказать, что это был за ответ.

Это была бандероль с четко написанным обратным адресом: Пермь! Но почерк был не его.

Я растерзала бумагу, и в эту минуту Колхас занес нож над Ифигенией, но боги медлили с ланью.

Все мои письма, присланные назад… Свадебное фото. И клочок бумаги, на котором девочка со свадебного снимка написала так:

«Дорогая незнакомая! В нашу с Саней жизнь не лезь, поняла? Только попробуй — и ты у меня узнаешь. Мы решили вернуть тебе все это. Ты красиво писала, а женился он вот на мне…»

Я часто думаю о тебе, мальчик, потому что прошлое переплелось с настоящим так тесно, как Лаокоон и его сыновья со змеями, посланными Палладой; все так, но как найти тебе оправдание за ту бандероль, я не придумаю.

Но может быть, та девочка нашла их в твоем письменном столе, в заветном месте, и отослала письма без твоего ведома, а ты обнаружил пропажу, искал, грозился уйти из дому, плакал… Хорошо бы мне поверить, что так оно и было, потому что тогда моя родина останется такой, как я ее помню: ночная веранда, бабочки, лейка, слива — все будет жить, как жило, — и простимся.

Ростов-на-Дону

Автобус был для Зойки вроде второго дома. В автобусе было интересно, а дома лишь папа с мамой и куча учебников с невыученными уроками.

Дом Зойки стоял в толпе одинаковых, как сахарные пачки, четырнадцатиэтажек.

До метро, до конечной станции, можно добраться пешком, проходными дворами. Всего ходу минут двадцать. А можно дождаться автобуса.

В автобусе к ней приставали. Невысокая, хорошо сложенная Зойка держалась всегда независимо, что делало ее старше своих пятнадцати лет. Поэтому довольно часто приходилось отвечать на вопросы, куда она едет, как ее зовут и чем девушка занята сегодня вечером.

Отвечала она по-разному. Вообще-то ко всем этим приставаниям она относилась равнодушно. Чаще всего она обходилась одним словом. С мрачным видом, чуть повернув голову, она бросала сквозь зубы: «Отвали».

… Час пик еще не наступил, поэтому пришлось долго стоять у остановки. Зато людей в автобусе было мало, и она привычно устроилась на задней площадке, уткнувшись лбом в стекло. Там догоняли Зойку голубые «Жигули» с подмосковным номером, догоняли до самого поворота и наконец, достигнув, выскакивали из кадра куда-то вправо.

Там перебиралась через лужу высокая женщина в темном пальто и смешной шляпке, словно склеенной из черного серпантина. Она смешно старалась пройти по ниточке между краем тротуара и лужей и при этом, как флаг, поднимала одной рукой авоську с бутылками кефира и яблоками.

Зойке было забавно это всамделишное кино. Сеанс продолжался.

Дорога вдруг — каждый раз это вдруг! — взлетела в горку, и она увидела поле, уже перепаханное к зиме. Вдоль него, по самому краю, у леса вытянулась линия электропередачи, и поле забиралось все дальше и дальше, куда-то в синеву, которую не растворял пепельный свет пасмурного осеннего дня.

Зойка не знала, куда убегает поле. И ей хотелось вылезти из автобуса и пройти до конца вспаханной земли, по самому краю леса. Но она не делала этого: а вдруг и там ничего интересного?..

Ох уж этот автобус! Кто-то бросает туда людей, и происходят встречи… Зойка лежала в ванной и пыталась вспомнить, как все было.

Девушка вошла на следующей за метро остановке. И сразу Зойке не понравилась. Хотя, наверное, зря — обычная девушка. Даже красивая.

Только один человек поднялся со своего места, маленький и нелепый горбун. Вежливый и немного суетливый. Он предложил ей сесть. Робко и неумело. Девушка повела плечами, подумала и уселась.

Но такой простой и короткой сцена предстала для Зойки лишь тогда, в автобусе. Сейчас припомнилось и другое.

Девушка останавливается. Горбун смотрит на нее. Худое лицо. Печальное и чуть настороженное. Большие глаза. В них испуг, потом удивление. Радостное, почти восторженное. Он никто, маленький и жалкий, а рядом — чудо. Так, наверное, Леонардо смотрел на Мону Лизу.