Несобранная проза - страница 7

Шубкин тихонько гладил руку девушки, потом нежно поцеловал ее и спросил:

– А все-таки кто этот Курт?

– Мой жених, – отвечала Лиза и рассмеялась.

Когда Илья Васильевич ушел, Монт долго стояла у окна, наконец, произнесла:

– Конечно, так и нужно, но все-таки какое присутствие духа!

Потом вздохнула и взялась за скрипку.

Протекло уже пять лет с того времени, как происходила предлагаемая вниманию читателя повесть. При теперешнем темпе жизни пять лет равняется почти пятидесяти годам, а возвращаться к событиям, скажем, 1912–1913 годов требует некоторого усилия памяти. Тем не менее, мне казалось уместным запечатлеть некоторые «воспоминания», тем более, что, по-моему, в герое моем отразились не столько влияния его происхождения и воспитания, сколько личный характер и общая атмосфера успокоенного застоя, где уже чувствовались посевы будущих распадов и возрождений.

С тех пор мы не выходим из исторических событий: тяжести и горести войны, радость освобождения, конечно, отодвинули очень далеко от наблюдателя «фанфаронствующий» аспект наших Федей, но когда события сменятся состоянием и существованием, вероятно, Феди снова найдут применение своему бестолковому характеру, или, вернее, снова не найдут применения.

Замечу еще, что рассказчик, от лица которого ведется повествование, не есть автор, равно как и все действующие лица повести имеют портретное значение не более, чем в любом психологически-бытовом произведении.

Конечно, всякие исторические или общественные явления в полном своем значении могут представляться только тогда, когда сгладится все случайное, частное, мелкое или героическое, то есть, когда все живое и движущееся омертвеет, схематизируется, обобщится. О нашем недавнем прошлом ясно судить будут не дети наши, а внуки, а то и правнуки, нам же жизнь преподносит только винегрет подробностей, смешных и потрясающих, возвышенных и жалких, смех и горе, высоты и низины. И вдруг выхлестнется такой человек, что только руками разведешь и не знаешь «он ли согрешил или родители его», когда, в сущности, ни он, ни родители его, а просто явлен человек для того, чтобы были видны не одни детали, а чувствовались наглядно какие-то объяснения и смысл многих, казалось бы, эфемерных моментов. Их можно было бы назвать личностями типическими, если бы они не оставались в то же время людьми вполне живыми: с руками, ногами и всеми человеческими противоречиями и несообразностями.

Федор Николаевич Штоль предстал моему взору сразу, безо всякого предварения, во весь свой рост. Встретился я с ним на лестнице одного из домов отдаленной улицы Семеновского полка, куда я шел на вечер к знакомой артистке. На самом деле все обстояло, разумеется, гораздо проще, и просто я был приглашен провести вечер у одной дамы, вся артистичность которой сводилась к тому, что ее посещали кто угодно в любой час дня и ночи. Пользуясь этой свободой, я и поднимался после двенадцати по темноватой лестнице, как вдруг меня чуть не сшиб с ног молодой человек в офицерской форме. Извинившись, он спросил:

– Который теперь час?

Я ответил, что столько-то минут после полуночи. – Как вы думаете, гастрономические магазины еще открыты?

– Едва ли.

– Как это глупо! Я промолчал.

– Как это глупо! Сами хозяева лавок теряют. Вдруг вздумается кому-нибудь ночью купить вина, закусок, да все закрыто. Могли бы установить дежурства!

Я выразил мнение, что и служащим следует давать покой хотя бы ночью, на это офицер с удивлением возразил:

– А что они делают? От чего им отдыхать? Вы не знаете, какие это всё негодяи! Или, может быть, вы – либерал? Те всегда о разных проходимцах хлопочут.

Видя, что разговор принимает непредвиденный и нежелательный для меня характер, я просто посоветовала молодому офицеру отправиться в ресторан, где он всегда сможет достать закуски, а при известной протекции и не откупоренные бутылки.

– Вы правы… Как мне самому не пришло этого в голову, – отвечал он, быстро сбегая вниз и, спустившись уже марша два, крикнул мне: – Да вы не к Тамаре Панкратьевне идете?

– Вы угадали.

– Тогда позвольте вам представиться: Штоль, Федор Николаевич.