Несокрушимые - страница 31

Иоасаф, думая укрепить дух осаждённых, совершил 23 октября всеобщий молебен в память Иакова, брата Господнего во плоти. Много бед выпало на долю этого великомученика, прежде чем он удостоился святости, о том же говорил Иоасаф: нынешние испытания ниспосланы для проверки твёрдости нашей веры, потому их надо преодолеть с мужеством и упованием на Великое Заступление. Слабый голос старца дрожал от глубокой печали, когда он произносил молитву сострадания:

«Душа моя среди львов: я лежу среди дышащих пламенем, среди сынов человеческих, у которых зубы — копья и стрелы, а язык — острый меч. Они дают в трапезу желчь и жажду утоляют уксусом...»

Неожиданно голос старца окреп, он грозно воскликнул:

— Да будет эта трапеза сетью им и мирное пиршество западнёю! Да помрачатся глаза их, чтоб не видеть, да расслабятся навсегда чресла их!

Моление шло до глубокой ночи, а на рассвете, во время короткого забытья случилось пономарю новое видение: явился преподобный Сергий и упредил, что ныне ляхи нападут на Пивной двор, и будет этот приступ зело тяжёл. Воеводы отнеслись к сообщению без доверия: мало ли что может пригрезиться старцу после усиленного моления? Не то Иоасаф: приказал воинам-инокам быть наготове и объявил по лавре великое бдение.

И ведь неспроста случилось это сновиденье. Накануне в воровском стане гуляли всю ночь напролёт: казаки из отряда Епифанца вернулись с дальнего разбоя и привезли несколько засмолённых бочек со ставленым мёдом. Первую пустили на распроб, вторую на утеху, остальными чёрт распорядился. Прослышали, что у литовских соседей есть знатный питух и предложили посостязаться со своим, казачьим. Литовцы откликнулись быстро, примчались, как по тревоге во главе с ротмистром Брушевским. Велик и дороден был этот пан, с животом наподобие многовёдерной бочки. Казаки выставили против него маленького и тщедушного Тишку. Литовцы сначала даже обиделись — не на посмешку ли? Их с трудом успокоили, пообещав щедро одарить победителя. Ареной для состязания послужила каменная пустошь, соперников усадили за большим валуном, поставили мерные штофы о двенадцати чарок, назначили судей.

Брушевский начал резво, чарки без бульканья мгновенно исчезали в его чреве. Короткие перерывы заполнялись хвастливыми речами:

   — Скажу не хвалясь, много довелось мне похлебать разного зелья. Вино, судари мои, как женщина, у каждого свой вкус и норов. От одного спать тянет, от другого в пляс идёшь, от третьего тоже спать, но не в одиночку, от четвёртого кулаки наливаются, от пятого отвага закипает, от шестого дурь выплёскивается — кому как повезёт.

   — А за наш мьёд шо пан каже?

Брушевский пренебрежительно махнул рукой.

   — Эта сладковато-горькая водица не для доброго рыцаря, от него лишь брюхо пухнет да трава жухнет, — после нескольких приёмов он с отвращением отбросил чарку. — Что за питье, по-куриному? Будем пить полным горлом, — и опрокинул в себя штоф.

Тишка молча последовал его примеру. По сравнению с этим вальяжным и громогласным паном он вообще выглядел очень неприметно, как перепёлка перед токующим фазаном. И всё же его отставание было не слишком большим. Если бы ещё не частые отлучки, которые он совершал для своих вполне понятных дел. Брушевский смеялся:

   — Мой маленький бедный казачок изливает больше, чем пьёт. Друзья, расчистите место, уберите камни, а то его брызги и сюда долетают.

Постепенно, однако, «сладко-горькая водичка» давала себя знать — язык у пана будто задеревенел и уже не ворочался с прежним проворством, движения сделались вялыми, а ноги, когда он решил последовать Тишкиному примеру, заметно подгибались и переставлялись с трудом. Тишка же вёл себя как ни в чём не бывало и по-прежнему резво, наподобие зайца, сигал из-за валуна. Казаки, знакомые с его привычкой, смеялись:

   — У него, верно, кишек нет, одна труба: что пьёт, напрямую льёт. Потому мёд ни в кровь нейдёт, ни в голову не шибает. У пана другое дело, в евонном брюхе недолго и заплутать.

Трудно сказать, насколько справедливыми были эти рассуждения, но чаша весов в питейном поединке постепенно склонялась в Тишкину сторону. Брушевский, хоть и с трудом, это понимал, а поскольку проигрыша никак не ожидал, озлился и стал задираться.