Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции - страница 10

К тому же русская интеллигенция, наиболее совестливая и комплексирующая часть общества, чувствовала себя в России «от-щепенцами», никому не нужными интеллектуальными отходами государства: народ на них смотрел как на пришельцев с Луны, а для правительства они служили постоянным раздражителем, оно отмахивалось от «интеллигентских штучек», как от назойливо жужжащих комаров. Это возбуждало у интеллигенции еще больший преобразовательский зуд…

Может быть следует перевести интересующий нас вопрос отношения к российской истории в другую плоскость и попытаться понять, чтo станется с историей, если ее лишить навязанного нами же детерминизма, зато наделить всеми атрибутами вероятностной науки, т.е. предположить, что она в состоянии просчитать вероятность последующего события, когда известно, какое событие реально перед ним произошло. Что из этого может следовать? Очень многое.

Если, например, исторический пасьянс покажет, что наиболее вероятно одно, а на самом деле случилось другое, значит, влияние субъективной воли, учесть которую практически невозможно, играет в истории решающую роль. Станет также ясно, что пресловутая внутренняя логика исторического процесса является пока доминирующим аргументом только потому, что грамотно разложить событийные карты истории – задача еще более сложная, чем выстроить классические объяснительные концепции в рамках истории детерминированной.

К тому же есть еще один довод в пользу именно вероятностного подхода к историческому процессу. Он опирается на так называемую «философию нестабильности» бельгийского физика, нобелевского лауреата И. Пригожина. Из нее следует, что даже если мы в принципе можем знать начальные условия в бесконечном числе точек, что на языке истории означает знание всех свершившихся событий за конкретный отрезок времени, будущее тем не менее остается принципиально непредсказуемым [30].

Итак, с будущим история ничего общего иметь не может. Это не ее сфера. И все же «поля нереализованных возможностей» история анализировать обязана, ибо это дает основание ученым мысленно пройти и по другим историческим тропам и, оценив складывающиеся сегодня исторические перспективы, более трезво относиться к тому, что реально уже свершилось. Ю. М. Лотман считал, что «не пройденные дороги для историка такая же реальность, как и пройденные» [31]. Для историка – да, но не для истории. Историк и путешествует по этим дорогам только для того, чтобы понять, почему история ими пренебрегла.

Немецкий философ А. Шопенгауэр выдвинул психологически крайне неприятный тезис: история человечества – это история зла, поскольку в схватке силы и разума верх всегда берет сила, ведь ее пособником является разум и он же становится слугой новой силы. Получается парадоксальный, на первый взгляд, вывод, будто разум – умножитель зла.

На самом деле никакого парадокса здесь нет. Если разум рассматривать в пространстве нравственных категорий, то он может рождать только добро. Но коли мы переместились в пространство исторических реалий, где непрерывно, как полагал английский историк Т. Карлейль, идет смертельная «игра эгоизмов», разум вынужденно становится активным участником этой «игры», в том числе и в команде победителей, т.е. более сильных. К тому же основная сила победителей чаще всего – ложь, упакованная в сладкую облатку всеобщего счастья. Поэтому разум оказывается еще и невольным заложником подобной «игры».

Какой же «эгоизм» чаще всего побеждает? Тот, который в состоянии подчинить своей воле политику страны, сделав ее своей для народа. В этом смысле любая историческая фигура незаменима. Именно поэтому «тайна истории уходит в тайну личности» [32]. Можем ли мы оторвать политику Чингисхана от самого Чингисхана, наполеоновскую империю – от Наполеона, большевистскую Россию – от Ленина, немецкий национал-социализм – от Гитлера? Мы вольны сколько угодно пинать эти фигуры, но обязаны увенчать их лаврами победившей силы.

Очень популярен, особенно в последнее время, поиск свое-образного центра тяжести в триаде: наука Þ культура Þ история. Таким способом пытаются оценить, что все же приводит в движение исторический процесс? Ответ, само собой, дается разный. Если перевести эти достаточно общие категории в пространство сугубо личностное, проблема еще сильнее обострится, зато станет более предметной.