Нетландия. Куда уходит детство - страница 17

Мы завели привычку каждый день после школы приходить взглянуть, как продвигаются его дела. Смотреть было одно удовольствие… Пахло свежим деревом и лагуной. Но никто из нас не решался произнести вслух, что предмет, который выходил из-под его инструментов, совсем не походил на ставень. Это была какая-то большая вытянутая штука, по форме немного напоминающая скелет сома. Мы стояли в сторонке, рядом с отцом, а он смотрел на работу мастера, прищурившись, как будто говорил: «Вот увидите. Подождите. Еще немного – и сами увидите». Но было ясно, что отец понятия не имеет, что же это такое мы тут увидим.

Прошла неделя. Большая рыба совершенствовалась, у нее появлялись подвижные плавники, прикрученные болтами, и маленькие ящички на боку. Но по-прежнему – ни намека на то, что это ставень.

По ночам я пытался представить себе, как эту штуку подвесят к фасаду нашего дома, и уже воображал, как здорово будет устроить в ней домик.

Иногда отец решался подойти к столяру, как праздный любопытствующий, который подходит разведать, нет ли каких новостей. Он спрашивал что-нибудь такое, туманное:

– Ну как тут? Все путем? Идет работа?

– Все путем.

Столяр улыбался. А отец, испытывающий безмерное уважение ко всякого рода таинствам, возвращался к нам с важным видом бригадира.

На десятый день человека на рабочем месте не оказалось. Его творение ждало нас под голубым брезентом на берегу. Мы медленно приблизились, решив воспользоваться отсутствием мастера, чтобы раскрыть наконец его тайну. Окружив работу столяра со всех сторон, мы не сводили глаз с голубого брезента. Когда же вуаль была приподнята и отброшена в сторону, лицо отца просветлело.

Ничего. Ни одного из двадцати пар ставней. Все это время столяр всего лишь готовил себе верстак.

Я нагнулся, заглянул вниз – и обнаружил, что мастер просыпается от послеобеденного сна: он забился в брюхо к деревянному сому, положил голову на табурет и довольно улыбался. Он никуда не спешил и мог приступать к работе. Отец был восхищен.

В моем туманном путешествии ребенок, которого я преследовал, повсюду оставлял древесные опилки. Я прямо у себя внутри устроил верстак для детства. Придал ему такую форму, которая соответствовала пустоте, оставленной во мне. Я не хотел довольствоваться пустотой. Мне нужно было детство настоящее, живое. Такое, которое можно поймать и которое шевелится в ладонях: вертлявое, с острыми локтями, с комом в горле, когда ссорятся родители, умеющее разглядеть пейзажи в трещинах на потолке, готовое смотреть на солнце до ожогов на глазах. Такое детство, что режет палец об острый край травинки и мечтает об огромной куче снега, которая навечно засыплет нам обратную дорогу.

Я не желал довольствоваться лишь скелетом рыбы.

Но все же как-то ночью понял, что от меня вообще ничего не зависит. Охота закончится не так, как я этого хочу.

Должно быть, дело было в полночь. Мой добрый конь дышал совсем рядом. Он никогда не жаловался на тяжелую судьбу. Мы остановились, оба изнемогая от усталости. Я наконец-то прилег поспать у рощи: закрыл глаза и привалился ухом к земле. Из-под земли доносилось постукивание ветвей, которые касались друг друга наверху, у нас над головами.

Среди ночи меня вдруг разбудила тишина. Не двигаясь, я огляделся в полной темноте. Ветер стих, вокруг не слышалось ни звука.

Мой конь исчез.

Ночь была абсолютной: не за что зацепиться.

Ведь всегда есть какая-то неточность, едва заметное движение или легкий отблеск – словом, какой-нибудь намек, подсказка глазу. Но эта ночь была чернее черноты.

Я медленно поднялся. Возможно, я не лежал все это время на земле, а парил, устроившись на нижних ветках. В такой темноте не действуют законы притяжения. Я шарил в темноте руками, не очень-то надеясь отыскать в ней своего коня. Я прекрасно помнил, что накануне вечером впервые привязал его, как будто почувствовал в своей усталости угрозу. Но конь пропал.

Деревья были здесь, стояли на месте, рядом. Я прислонился к их прохладе спиной, надеясь сориентироваться и мысленно воссоздать пространство, которое, казалось, уходит из-под ног. Было ясно, что сам он сбежать никак не мог. Я думал о воре, о том, как бесшумны были его шаги, когда он приближался в темноте.