Неугомонная - страница 14

— и при этом виновато улыбается, сознавая, что нарушает строгие условия договора. Это, должно быть, помогает его восприятию. А мне-то что: я зарабатываю свои семь фунтов стерлингов в час просто за то, что вот так болтаю с ним — если ученику хорошо, то и мне хорошо.

Я проводила его через всю квартиру на черную лестницу. Мы живем на втором этаже, и мне видно было, как в саду господин Скотт, мой квартирный хозяин и дантист, проделывал свои странные упражнения: он махал руками и топал большими ногами, готовясь принять у себя в кабинете, этажом ниже, очередного пациента.

Юго попрощался, а я села на кухне, оставив дверь открытой в ожидании новой ученицы с курсов «Оксфорд Инглиш Плас». В тот день у нас было первое занятие, и я почти ничего не знала о ней, разве только имя — Беранжер У. Язык она изучала уже не с нуля и заниматься собиралась четыре недели: по два часа в день, пять дней в неделю. Хороший, стабильный заработок. Тут я услышала голоса в саду, вышла из кухни на площадку металлической лестницы, посмотрела вниз и увидела, как господин Скотт оживленно говорит что-то маленькой женщине в меховой шубе, постоянно показывая на ворота.

— Господин Скотт? — прокричала я. — Полагаю, что это ко мне!

Женщина или девушка — в общем, молодая женщина восточного типа — полезла вверх по ступенькам прямо ко мне на кухню. На плечи у нее было наброшено, несмотря на летнюю жару, что-то вроде длинной, дорогой с виду, темной шубы. Под шубой оказались сатиновая блуза, брюки из верблюжьей шерсти и массивные украшения — все это тоже выглядело дорогим.

— Добрый день, я — Руфь, — сказала я, и мы пожали друг другу руки.

— Беранжер, — представилась она, осмотрев мою кухню с видом вдовствующей герцогини, посещающей дом одной из своих бедных приживалок. Она проследовала за мной в кабинет, где я забрала у нее шубу и усадила. Я повесила шубу на дверь — она казалась почти невесомой.

— Шуба великолепная, — заметила я. — Такая легкая. Что это за мех?

— Это лиса. Из Азии. Там ее стригут.

— Стриженая азиатская лиса.

— Да… Я говорю по-английски не так хорошо, — сказала она.

Я потянулась за первым томом «Жизни в семье Амберсон».

— Ну, тогда давайте начнем с самого начала!

«А эта Беранжер очень даже ничего», — заключила я, шагая по улице, чтобы забрать Йохена из школы. За два часа занятий (в ходе которых мы познакомились с семейством Амберсон — Китом и Брендой, их детьми, Дэном и Сарой, и их собакой, которую звали Распутин) мы выкурили по четыре сигареты каждая (все сигареты были ее) и выпили по две чашки чая. Беранжер рассказала, что ее отец — вьетнамец, а мать — француженка. Сама Беранжер работает в магазине мехов в Монте-Карло (Fourrures Monte Carle), и если она хорошенько подтянет английский язык, то ее сделают управляющей. Она была на удивление миниатюрной, как девятилетняя девочка. Рядом с такими женщинами я невольно чувствовала себя здоровенной дояркой или спортсменкой-пятиборкой из стран Восточного блока. Все у нее выглядело аккуратным и ухоженным: волосы, ногти, брови, зубы — и я просто не сомневалась, что внимание было уделено и всему тому, что недоступно моим глазам: ногтям на пальцах ног, нижнему белью, всему — вплоть до волос на лобке. Рядом с ней я чувствовала себя даже не замарашкой, а полной грязнулей, но за всем этим маникюрным совершенством я ощущала совсем другую Беранжер. Прощаясь, она спросила меня, где в Оксфорде лучше всего знакомиться с мужчинами.

Я раньше других матерей добралась до детского сада «Гриндлс» на Роулинсон-роуд. После двух часов курения с Беранжер меня так и подмывало закурить еще раз. Но мне не хотелось курить у детского сада, поэтому, чтобы отвлечься, я стала думать о матери.

Моя мать — Сэлли Гилмартин, в девичестве Фэйрчайлд. Нет, моя мать — Ева Делекторская, наполовину русская, наполовину англичанка, бежавшая из России после революции 1917 года. Я рассмеялась так, что чуть не задохнулась. Голова моя затряслась, и я сдержала себя, подумав: «Будь серьезнее, пора быть разумнее». Внезапный приступ откровенности у моей матери потряс меня настолько сильно, что я сначала приняла все за выдумку, а теперь неохотно, с большим трудом впитывала постепенно проявлявшуюся правду. Было трудно за один раз уместить в себе все это: никогда еще слово «бомба» не казалось мне более подходящим. Я ощущала себя домом, вздрогнувшим от близкого взрыва: черепица посыпалась, пыль столбом, окна побиты. Дом все еще стоит, но он стал хрупким, его конструкцию перекосило, она потеряла прочность. Я подумала, и мне почти захотелось в это поверить: а что, если у мамы просто начинается какое-то психическое заболевание или слабоумие? Но я понимала, что просто выдаю желаемое за действительное. Ничего себе, мне казалось, я почти все знала о своей матери, а выходит, что это не так. Как отделить правду от хитроумного вымысла? Неожиданно я почувствовала себя одинокой, брошенной в потемках. Как следовало поступить в такой ситуации?