Неуловимая - страница 10

За те годы, что мы жили вместе, на нее обрушилось немало такого рода злоключений: есть люди, которые разбивают предметы из-за своей неловкости или нервозности. Она походила на них — с той лишь разницей, что разбивалась о предметы скорее она сама. Ее постоянным состоянием было страдание. Она любила людей, хотя и завидовала тем, кто, как ей казалось, жил легче и непринужденнее, чем она. Она без труда вступала в контакт. И сразу же проникалась нежностью, да, именно нежностью, к человеку, которого ей представили, — быть может, он, наконец, откроет ей секрет того счастья, что постоянно ускользало от нее. Но при этом она напоминала тех слепых, которые просят вас описать им окружающий пейзаж: вы говорите им про форму облаков, сливающихся с далекими горами, или про цвета заката, отражающегося в море, и они прекрасно вас понимают. Но вы не возвращаете им зрение.

Она знала, что она не такая, как другие люди. Только не понимала, почему. Она не пыталась бороться против этого. В глубине души она чувствовала себя виноватой. Хотя и не знала, в чем. Но в чем-то она должна была быть виноватой. Она предпочитала думать именно так, иначе жизнь выглядела бы слишком несправедливой к ней, а такую вероятность она принимать не хотела. Поэтому она искренне пыталась понять, какой же проступок она могла совершить. Но ничего не находила и чувствовала себя виновной в том, что не может ничего найти.

Мне приходилось буквально силой вытаскивать ее в магазины, так как она терпеть не могла наряжаться, и мне стоило больших трудов заставить ее купить себе что-нибудь новое из одежды или убедить ее позволить мне купить ей что-нибудь в подарок. Обычно ей ничего не нравилось. Покрой? Цвет, качество ткани? Она не могла объяснить: это было просто плохо, и все. Плохо, потому что предназначалось для нее. Мы теряли целый день в беготне по магазинам, пытаясь отыскать этот невообразимый предмет: платье, которое бы не было ни слишком тем, ни чересчур этим, которое не было бы в общем «плохим», но в то же время не было бы и слишком нарядным, во всяком случае, слишком красивым для нее! Все кончалось тем, что мы второпях покупали что-то, уже неважно что, перед самым закрытием магазина. Или вообще ничего не покупали.

Она злилась на себя за то, что потратила мое время. Злилась и на себя за то, что в конце концов согласилась на покупку того или иного платья или блузки, которые она, в конечном счете, находила «довольно сносными», поскольку ведь не она же сама их выбрала.

Помню, как-то она примеряла туфли. Черные, коль скоро этот цвет подходит почти ко всему. Она носила одну и ту же пару туфель месяцами, до полного износа. Она не любила иметь выбор. Еще меньше она любила выбирать товар в магазинах самостоятельно. Кстати, в тот день она смотрела только на продавщицу, совсем еще молоденькую хорошенькую девушку, которая уже полчаса занималась нами, перемещаясь из зала в подсобку, и каждый раз возвращаясь оттуда с горой чудом держащихся на ее вытянутых руках коробок и противопоставляя нашей нерешительности свое поистине ангельское терпение.

Очаровательная девочка в который раз удалилась в подсобку; я практически не смотрел на нее, весь ушедший в решение непосильной задачи, сосредоточенный на выборе новой пары туфель, которые ей предстояло носить весь следующий год. Когда моя спутница спросила, «как я ее нахожу», я решил, что речь идет о той туфле, которая еще оставалась у нее на правой ноге и которую она машинально разглядывала.

— Ты же сказала, что они тебе жмут, что тебе больно.

Ей действительно было больно. Она страдала, но вовсе не из-за обуви. Дело было в продавщице. Потому что та была красива? Не так все просто! Потому что я смотрел на нее? Нет, не смотрел? Напротив, мне следовало посмотреть на нее внимательнее! Она как раз возвращалась с новой горой коробок, раскачивающихся, словно в колыбели, на ее вытянутых руках.

Прежде чем избавиться от своих коробок, она осторожно опустилась на одно колено. Она все делала очень старательно, сосредоточенно, но в то же время, казалось, мысли ее были заняты другими вещами, бесконечно далекими от этого магазина, от всей этой обуви, которую нужно подбирать по ноге, и, уж конечно, от этих людей, не знающих, чего они хотят. По существу, ее терпение, эта ее трогательная, поразившая меня готовность услужить были не чем иным, как равнодушием. «Какая она красивая!» — снова шепнула мне моя подруга.