Неуловимый монитор - страница 11

— Шифром шпарят, — пояснил Ильинов. — Уже несколько дней. Морзянку слышите? Какой-то гад дает с нашего берега. Я первый услышал. Потом и на других кораблях уловили. С ног сбились органы, не запеленгуют никак. Передвигается, сволочь!

— А одного гада на днях под водой выловили, как рыбу, — сообщил он. — Подбирался к «Железнякову» и к пирсам. Отправили в особый отдел, — словно отвечая на мои мысли, сказал Ильинов. — А ско-ользкий, гад. Жиром намазан…

— Вы его видели?

— А я его и поймал, — равнодушно ответил Ильинов.

И об этом писать нельзя, как нельзя было дать в газету корреспонденцию о похождениях «невидимого поста»!

Нельзя писать потому, что спугнешь последователей этого горе-купальщика!

Я долго просидел в каютке Ильинова, так тесно загроможденной аппаратурой, что к койке можно было подобраться с большим трудом.

Я любил этот малознакомый мне мир, именуемый кораблем, и хотел освоить его. «А что, если попытаться написать книгу об этих славных людях — матросах, офицерах? — пришла в голову мысль. — Ведь энтузиастов моря и флота у нас среди молодежи — не мало. Прочтут с удовольствием!»

И я — загорелся…

Вечер. Черный и густой, как чернила, Дунай. Огни корабля отражаются в нем. И — звезды. Бесчисленные яркие звезды. Которая из них — счастливая звезда корабля? Над палубой натянут экран. Милица Корьюс (в нее, грешным делом, были влюблены многие юноши моего поколения) поет вальсы Штрауса. «Голубой Дунай» разливается над широкими просторами Дуная — и над нами, и над засыпающим городком, и над минными полями на той половине реки, и над батареями, притаившимися — без единого огонька — на том берегу. Фильм кончается. Милица Корьюс расстается со Штраусом, пароход медленно скользит по Дунаю… Сеанс окончен. Харченко предлагает спуститься в кубрик, к матросам.

— Пойдем, познакомишься, — говорит он. — Этот переход на «ты» меня радует. Этим «ты» я как бы принят в корабельную семью, в ту тесную, дружную семью, о которой говорил Павлин.

Матросы сидели и лежали на койках, расположенных в два ряда, одна над другой. Жора Ильинов по просьбе друзей затянул «Когда я на почте служил ямщиком». Пел он душевно, голос его, глубокий и звучный, разливался по кубрику. Через раскрытые иллюминаторы улетала на простор песня. Потом радист спел «Метелицу». Над головой били склянки, за иллюминатором журчала вода, с городского бульвара доносились звуки духового оркестра, наигрывавшего марши, польки и вальсы, но это не мешало певцу. Когда Ильинов умолк, командир сказал:

— Заспиваем-ка зараз хором, хлопцы. Нашу, украинскую! И запел «Закувала та сира зозуля». Эту песню повторили несколько раз. За ней подхватили «Распрягайте, хлопцы, коней». Потом, явно желая со мной познакомиться поближе, меня спросили, не пишу ли я стихи. Я сказал, что нет, не пишу. Расспросили про Киев. Черноволосый матрос («Рулевой Громов», — шепнул мне Алексей Емельянович) попросил меня прочесть что-нибудь «свое». Я на память прочел первый рассказ о неудачной любви. Рассказ не блистал художественными достоинствами, но произвел впечатление. Кто-то даже спросил: «Это все с вами было?», но сам устыдился и спрятался под смешки товарищей за их широкие спины. Наконец над головой зашумели, затопали: уволенные возвращались из города. Командир поднялся, пожелал доброй ночи.

— Отличные хлопцы, правда? — спросил он меня на палубе. — Они за свой корабль жизнь отдадут, а я — за них.

Я спустился в кают-компанию, лег. Мой первый день на «Железнякове» прошел. Счастливцы они все — и Алексей Емельянович, и Павлин, и Коган, и Володя Гуцайт, и фельдшер Кушлак! Для них «Железняков» — дом. Для них морская служба — профессия. Пусть река, а не море — стихия.

А я — только гость. Пассажир на неделю! Быть может, пройдет еще год, прежде чем я ступлю на палубу какого-нибудь корабля…

Я заснул, словно нырнул в глубокое бездумье, без снов.

Проснулся я от непонятного грохота.

Корабль вздрогнул. Я соскочил с дивана, нащупал выключатель, зажег свет. Была еще ночь. Командир корабля, одетый, в рабочем кителе, выскочил из каюты, пробежал через кают-компанию в коридор. На круглых корабельных часах было четверть пятого. Еще удар. Корабль сильно тряхнуло. Прозвенел длинный тревожный звонок, по палубе над головой протопали люди. Вбежал заспанный Губа, стал наглухо задраивать иллюминаторы. «Боевая тревога», — кинул он мне. Прошел комиссар. Захлопали двери. Все куда-то спешили, и у всех было дело — у всех, кроме меня. «Попал на учения», — подумал я и стал торопливо одеваться. Что я увижу? Куда мне идти? Кому я нужен? Чем могу быть полезен? Вошел фельдшер Кушлак в белом халате. Он был сосредоточен. Еще удар. Снова грохот. Загудели машины. Кушлак прислушался: