Неуютное море - страница 19

У двери в камбуз в белом халате и белом поварском колпаке (это были ее собственные вещи, сшитые еще в школе) стояла побледневшая Тоня с широко открытыми испуганными глазами. Подумать только! Первый обед на шестнадцать человек без посторонней помощи. Самостоятельный. А вдруг выльют за борт?!

— Ну-с, попробуем. Пахнет хорошо, — проговорил Федя Шестаков, потирая руки.

— Наливайте, Андрей Андреевич.

Капитан налил себе борща. Застучали ложками и молча принялись есть.

Андрей Андреевич взглянул на державшуюся за косяк Тоню и сразу же понял, почему так волнуется и чего так мучительно ждет девушка. Он отложил ложку и серьезно сказал:

— Замечательный борщ, Антонина Васильевна! Кажется, только в Киеве я ел такой вкусный. Добавки дадите?

Глаза у Тони засияли, заискрились, она покраснела:

— Правда, понравился? Хороший?

— Даже у себя на Украине такого не ел, — поддержал капитана Болтянский. — Вам, Антонина Васильевна, не на этой барже коком работать, а шеф-поваром в гостинице «Одесса». Могу оказать протекцию. Хотите?

— Да ну вас смеяться, Семен Григорьевич!

Все шумно стали выражать восхищение Тониной стряпней. Хотелось доставить ей удовольствие, да и на самом деле борщ был вкусным.

Даже Бархатов, строгий хозяин кают-компании и лицо, ответственное за судовое питание, сказал:

— Борщ неплохой.

Тоня подала блюдо с котлетами. Увидя гречневую кашу, Шмель недовольно вытянул губы:

— Опять каша! Что ж, за триста рублей нас кашей давить будут? Надоело. На военной службе надоело.

Тоня высунула из дверей голову:

— Почему? Вы это напрасно. Каша очень вкусная, идет к котлетам. В меню даже есть.

— Да иди ты со своей кашей. Картошки не могла поджарить! Времени нет, наверное?

Болтянский привстал:

— Ах, Геннадий Яковлевич. Узнаю вас. Сказывается ваше воспитание. Как же! Вы воспитаны на бананах, ананасах, бифштексах, салатах-оливье. Боцман, — повернулся механик к Феде Шестакову, — нельзя ли послать кого-нибудь в «Асторию», чтобы Шмелеву принесли что-нибудь повкуснее?

— Вот сейчас поем котлет с кашей и схожу, — невозмутимо отозвался Федя. — Сам схожу.

Шмель демонстративно отодвинул тарелку:

— Давитесь, если нравится. А я вот считаю, что за триста рублей в месяц, которые мы платим, каши можно избежать. Знаем, не первый раз на судах.

За столом зашумели:

— Брось ты, Генька! Чего лучше на десятку сделаешь? Хорошо и вкусно. Не хочешь — не ешь. Твое дело.

— Да уж воздержусь. Посмотрим, что в рейсе запоете.

— Несправедливые замечания, Шмелев, — нахмурившись проговорил Карданов. — Обед хорош.

— Не защищайте, товарищ капитан. Кое-что и я в этом понимаю. Десять рублей в день — это сумма.

Шмелев вышел из-за стола. Стакан компота остался нетронутым. Настроение было испорчено. Когда все поели и разошлись, Карданов зашел в камбуз. В углу, положив руки на засыпанный мукой стол, плакала Тоня. Карданов наклонился, стараясь заглянуть Тоне в лицо:

— Антонина Васильевна! Ну что вы, право. Не надо расстраиваться. Всё очень хорошо. Посмотрите, ничего, ни крошки не осталось. Всё съели. Очень вкусно.

Тоня продолжала всхлипывать. Наконец она оторвала ладони от заплаканных глаз:

— Ка-ак он смеет? Вон даже в поварской книге есть. Специальное блюдо. Котлеты пожарские с гречневой кашей. Вот! — Она показала на открытую книгу, лежавшую на столе.

— Вот что, Антонина Васильевна, — сердито сказал Андрей Андреевич, — не надо плакать. На всяком судне найдется один или два недовольных человека. Даже если вы будете кормить их жареными курами. Таким крикунам не поддавайтесь. Мы вас в обиду не дадим. Делайте свое дело честно, старайтесь, и всё будет хорошо. Поняли?

— Поняла. Да ведь обидно, Андрей Андреевич.

Карданов улыбнулся:

— Ничего. Всё будет хорошо.

Оставалось еще полчаса до начала работы. Матросы и мотористы вышли на палубу, поснимали рубашки, развалились на нагретых солнцем люковых крышках. Всех охватила ленивая дремота, как это бывает в жаркие дни после сытного обеда. Разговоры не клеились. Приятно было лежать молча с закрытыми глазами, ощущая теплое прикосновение солнечных лучей. Только Шмелев, устроившись на брезенте спасательной шлюпки как в гамаке, что-то громко рассказывал влюбленно глядевшему на него Тюкину.