Неведомые поля (сборник) - страница 8

— Моя собака, моя собака! — скорбно взвыл незнакомый голос. — Моя собака, моя собака, моя собака!

— Мне очень жаль вашу собаку, — сказал Фаррелл. — Слушайте, уйдите, пожалуйста. Я должен сделать кое-какую работу.

— Работу, — сказал голос. — Я тоже мою работу знаю.

Голос стал выше и рассыпался иноязычными словами, среди которых английские торчали, будто обломки костей:

— Где она? Где? Она убила мою собаку.

— Ее здесь нет, — на последнем слове изменился и голос Фаррелла. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем он прозвучал снова: — А вот это вам лучше убрать.

Затем миссис Браун услышала вой, услышала так ясно, как будто волчица пробегала под ее окном: одинокий и неутоленный вой, перемежающийся чем-то похожим на задыхающийся смешок. Незнакомый голос перешел на визг. Миссис Браун различила несколько раз повторенные слова «серебряная пуля». Дверь захлопнулась, открылась и захлопнулась снова.

Никто из знакомых Фаррелла не обладал присущей ему способностью заново просматривать собственные сны, пока те еще длятся: останавливать сновидение в самом его разгаре, сколь бы пугающим — или чарующим — оно ни было, и прокручивать снова и снова, изучая его, пока самая страшная из лент не становилась совершенно безопасной и невыносимо привычной. Такой, примерно, оказалась ночь, которую он провел, гоняясь за Лилой.

Он находил их сбившимися в кучу под входным навесом многоквартирного дома или с лаем преследующими друг друга по лунному ландшафту строительной площадки: десять-пятнадцать кобелей самых несхожих рас, вероисповеданий, раскрасок и степеней забытого ныне порабощения, скулящих и лающих, мочащихся на колеса машин, без разбору обнюхивающих и один другого, и худощавую, ухмыляющуюся суку, вокруг которой они вились. Она порыкивала несколько злобнее, чем того требовала скромность, а если огрызалась, даже играючи, то прокусывала мясо до кости, и это их немного пугало. Но они все равно лезли на нее, в свой черед кусая в шею и за уши, и она рычала, но не убегала.

Во всяком случае, пока Фаррелл не налетал на них с визгливым воплем, который сделал бы честь любому рогоносцу, и не раскидывал пинками сопящих любовников. Только тогда она разворачивалась и скрывалась в весенней тьме, и вой ее, мечтательный и тонкий, летел следом, подобный шлейфу дымчатого пеньюара. По пятам за ней уносились и псы. Последним, зовя ее и сквернословя, бежал Фаррелл. Развеселая брачная процессия всякий раз быстро оставляла его далеко позади, оставляла карабкаться, спотыкаясь, по ржавым железным лестницам в такие места, где он непременно падал, зацепившись за мусорный бак. И все же со временем он неизменно отыскивал их, пролетев вприпрыжку по Бродвею или трусцой перемахнув Колумбус-авеню по направлению к Парку; он слышал, как они шумят на кортах у реки, слышал треск теннисных сеток, раздираемых в клочья над Лилой и ее минутным Аресом. Счет псам шел уже на дюжины, они сбегались со всех сторон. Счастье распирало их, но Фаррелл швырялся в них камнями и орал, и они удирали.

Впереди бежала волчица, она бежала по тротуару или по мокрой траве, удовлетворенно помахивая хвостом, однако глаза ее по-прежнему оставались голодными, а в вое все более явно различалась угроза и все менее явно — томление. Фаррелл понимал, что до восхода солнца ей необходимо отведать крови и что гоняться за нею и опасно, и бесполезно. И все же ночь наматывалась на свою бобину и разматывалась снова, и он вновь и вновь понимал все то же, и мчался по тем же улицам и видел, как те же самые парочки обходят его стороной, принимая за пьяного.

По временам рядом с Фарреллом останавливалось такси, и из него вылезала миссис Браун; происходило это как правило на углу, через который только что кубарем прокатились псы, сшибая корзины, штабелями составленные в дверях магазинов, и разнося по улице содержимое газетных стоек, притулившихся у входов в подземку. Стоящая в платье из черной тафты среди рассыпавшихся кочанов, с грудью, придававшей ей сходство с морским паромом — но столь же узкая в бедрах, как и ее дочь-волчица — с растрепанными темно-фиолетовыми волосами, с поднятой вверх рукой, с оранжевым, разинутым в вопле ртом, она была уже не Берникой больше, но оскорбленной богиней плодородия, пришедшей, чтобы погубить урожай.