Невидимая птица - страница 17
как от солнечных ярких лучей,
засияет палата убогая,
боль отпустит, жар сразу спадет.
Я ждала тебя с верой, тревогою –
так лишь сердце покорное ждет.
Так рождается песня несложная…
А за песню простится и грех,
и мечта моя неосторожная
о такой же любви, как у всех.
ДЕКАБРЬ
«Ночь надвигается тенью лиловой…»
Ночь надвигается тенью лиловой.
За кисеей занавески, в окне,
словно на страже, бутылка во льду…
Я не надеюсь, и все-таки жду.
Елку зажгли у соседей в столовой,
свет отразился на белой стене…
Если бы, если бы в это мгновенье,
помня о том, что сейчас Рождество,
ты постучал и вошел в эту дверь
– это возможно, подумай, поверь –
я б улыбнулась, скрывая волненье,
и не сказала бы ничего.
О незаслуженной боли недавней,
об одиночестве памятных дней,
если ты спросишь меня, я солгу…
Голубь, сидевший на свежем снегу,
вдруг встрепенулся и скрылся за ставней.
Стало как будто еще холодней.
«Все продолжалось и после потопа…»
Все продолжалось и после потопа.
Новыми силами, новой любовью
жить продолжала земля.
Гибла, опять возрождалась Европа.
Множество раз орошенные кровью,
вновь засевались поля…
Красился дом, уцелевший в пожаре,
и убирался на улицах снег…
После потопа был Ноев ковчег.
Ночь, как бывало, в накуренном баре,
в рюмках коньяк, словно крупный янтарь.
Снова подходит к концу календарь…
Так же протяжно звучат на гитаре
жаркие песни сухой Андалузии.
Люди чужие знакомы давно –
те же признания, те же иллюзии…
Дождь исступленно стучится в окно.
Все в этом мире и смертно, и вечно,
все ограничено, все бесконечно.
Все произвольно – и все суждено.
«Смеркается. Праздничный кончился день…»
Смеркается. Праздничный кончился день.
Но сумерки, сумерки длятся.
По комнате движется зимняя тень,
а небо не хочет сдаваться.
И это широкое зарево в нем
как будто бы воспоминанье о том,
какие бывали пожары…
Зажегся огромною елкою дом,
шумят по-ночному бульвары,
и жестко блестит неподвижная Сена…
Как медленно произошла перемена…
Никто не заметил, как сузился круг,
прошли безболезненно страшные сроки.
Тебе завещаю, потерянный друг,
и эти тяжелые строки,
и их породивший счастливый испуг…
И веру в погибшее дело мое,
в мираж одиноких стремлений,
и легкость – почти уже небытие –
в покое моих воскресений.
Смеркается. Будет смеркаться всегда,
часами, годами, веками,
пока не взойдет над вселенной, над нами,
рождественской правды звезда.
«В нарядной витрине холеные розы…»
В нарядной витрине холеные розы
и елка в густом серебре.
Течет по стеклу ручейками вода –
холодные, крупные слезы.
Как празднично и как темно в декабре.
Торопятся все – неизвестно куда…
А там, возле моря, есть домик с верандой,
в нем пахнет смолой, эвкалиптом, лавандой.
Там люди живут без усилья, без позы.
Там даже и в зимнее время светло…
И бьется, как птица крылом о стекло,
мистралем гонимая ветка мимозы.
«Такая тишина кругом…»
Такая тишина кругом,
как будто мир смертельно болен
и спит тяжелым чутким сном.
Вдали, в блестящей снежной вате,
как елочные украшенья,
часы туманных колоколен…
К чему теперь мечты пустые,
когда так близок час решенья
и помнишь только о расплате…
Как будто силою внушенья
рванулись стрелки золотые
на ярко-синем циферблате.
Цюрих
«Переводя через дорогу…»
Переводя через дорогу
слепого с белой палкой,
глухую ощутить тревогу…
Застенчиво молиться Богу
молитвой скудной, жалкой.
Суметь друзьям своим простить
упреки и советы
за то, что было – в том, как быть…
Любить чужих детей. Дарить
игрушки и конфеты
в предпраздничной тоске…
Считать, как мелкие монеты
в протянутой руке,
минуты радости случайной…
Встречая, провожая дни,
без цели, но с надеждой тайной –
той, что отчаянью сродни.
«Хотелось умереть на поле битвы…»
А.С.Б.
Хотелось умереть на поле битвы
за правду, за свободу – и за то,
что ищут все и не нашел никто.
И вот, ни завещанья, ни молитвы.
Кому мне завещать – и что?
Молитвы я не знаю тоже
(молиться учит с детства мать).
И пусть для нас есть в слове христианство
то, что всего мучительней, дороже –
бессмертье для меня лишь темное пространство,
которого сознаньем не объять.
Ни горечи, ни слез, ни жажды мщенья,
ни слишком легкой жалости к себе.
Лишь страх… И грусть о том, что в заключенье
не у кого просить прощенья