Невозможная музыка - страница 51

— Как это? Он должен был стать монахом? Но ни один монах еще не написал такую музыку!

Негодующе поджав бледные губы, отец Генрих смерил его пронзительным взглядом, потом с презрением проговорил:

— Ты знаешь, сколько у него было детей? Двадцать! И каждого необходимо было кормить и одевать. Он был вынужден зарабатывать на хлеб насущный вместо того, чтобы творить во имя Отца Небесного.

— Ну, не знаю, — с опаской начал Саша, — если б Богу были не нужны дети Баха, то они и не родились бы. Разве не так? Вы, конечно, лучше во всем этом разбираетесь, но… Ведь Бах был счастливым человеком? Значит, ему нужна была такая семья.

Остановив его жестом, Генрих грозно произнес:

— Замолчи! Ты — еще совсем ребенок. Не тебе рассуждать об этом.

— А кому же? — удивился Саша. — Вы же мне предлагаете жить вместо него. Вы, наверное, не согласитесь, но моя мама часто говорит, что одинокий человек не знает настоящего счастья.

Он вспомнил о своей состарившейся в одиночестве учительнице и с упреком сказал:

— Вот из-за того, что вы так внезапно исчезли и не вернулись, Иоланта Сигизмундовна тоже не стала счастливой. Вы ее хоть помните? Тогда вы ее, конечно, без отчества звали.

В лице Генриха ничто даже не дрогнуло. Он проговорил безразличным тоном:

— Была Иоланта в нашей общине поселенцев. Но каким образом мое исчезновение повлияло на ее счастье или несчастье?

— Она же, — Саша как всегда запнулся перед этим словом, — любила вас. Вы разве не знали?

— Нет, — он смотрел на мальчика все так же холодно. — Я никогда не думал об этом. И никогда не предавался мирской любви. Я знаю лишь одну любовь. И в этом мире я могу не скрывать ее, как приходилось делать в вашем.

Почувствовав себя виноватым, Сашка пробормотал:

— Ну, я тоже люблю Его… Как же не любить? Но ведь Он рад, наверное, когда мы счастливы? Ведь мы же все Его дети. Так ведь?

Морщины на сухом лице стали еще заметнее:

— Наше земное счастье — мгновенно. Страшись потерять вечное блаженство ради этой иллюзии.

— Я не очень хорошо представляю вечное блаженство, — сознался Сашка. — А вот моя мама говорила, что не сможет жить, если со мной что-нибудь случится. Вот это я могу представить.

Раздраженно отодвинув тяжелый стул, отец Генрих поднялся и прошелся по маленькой комнате. Зачем-то потрогал белые кружевные занавески и повернулся к мальчику:

— При чем тут, скажи на милость, твоя мама? Разве это она стала Избранницей? Подумай об этом. У тебя на размышление два дня.

— Почему два?! Вы же…

— Если не меньше. Одна ночь уже позади. Если тебе понадобится найти меня, твой брат покажет дорогу в нашу церковь.

— Он мне не брат, — отрезал мальчик. — Нужен такой брат! Урод какой-то… Ноты ему жалко.

— Подумай, — настойчиво повторил священник, не поинтересовавшись, о каких нотах идет речь. — Уж если ты сам заговорил о счастье, то подумай, какое это великое счастье ощущать в себе талант. Сознавать, что ты делаешь то, что не под силу миллионам людей. Что Бог выбрал именно тебя.

"Не меня, а Себастьяна, — с горечью подумал Саша, но промолчал. — Я не отказался бы, конечно, от такого таланта. Только чтоб это был мой талант! Разве я почувствую это счастье, если захапаю чужой? Я же буду считать себя вором! Или как это называется? Самозванцем!"

— Через некоторое время ты забудешь, что когда-то тебя звали Сашей, — пообещал отец Генрих, уже взявшись за тусклую ручку двери. — Себастьян полностью вытеснит твое второе "я", он слишком велик. Ты и сейчас уже наполовину Себастьян. У тебя появились его воспоминания. Его мысли. Его желания. Ты уже не тот мальчик, что жил в Советском Союзе.

— В России, — машинально исправил Саша. — Теперь она снова называется, как раньше.

На это отец Генрих лишь сдержанно кивнул, медленным жестом поправил свесившуюся серебряную прядь и вышел, не попрощавшись. Он был уверен, что расстаются они не надолго.

Саша вскочил и, подбежав к двери, подпер ее тяжелым стулом, чтобы не пожаловал кто-нибудь еще. У него больше не осталось сил на споры о том, что он и сам почти не понимал.

Поскорее закутавшись в одеяло, потому что его опять начало трясти, Сашка яростно подышал внутрь, подтянув ноги. Потом высунулся и прошептал, глядя на чужую стену в незнакомых желтых цветочках: