Незабываемое - страница 4
Людмила Кузьминична предупредила меня:
– Будь очень осторожна, ничего не говори о том, что творится в стране, молчи о Николае Ивановиче. Обстановка тут мерзкая, вчера ты сама могла в этом убедиться. Развито доносительство. Таскают на допросы в 3-ю (следственную) часть. Многие гнусные бабы вызывают на провокационные разговоры, пытаясь заработать обещанную свободу. Время очень тяжелое, а тебе надо быть особенно осторожной. Тебе надо жить! А вот о себе я могу сказать – думаю, что мои дни сочтены[1]. Меня в живых не оставят.
– То есть как – сочтены? Вы же свои восемь лет получили, – наивно возразила я.
– Это еще не все, будет продолжение.
Шапошникова рассказала, что ее уже вызывали на допросы в лагере и, наверно, отправят снова в Москву. Я ничего не могла понять.
– Почему? – спрашивала я. – Почему?
– Знаю много, вот почему, – ответила Людмила Кузьминична, оглядываясь по сторонам, нет ли кого-нибудь рядом, но кругом никого не было, никого. «Ленинградка, – подумала я, – близко стоявшая к тем, кто работал с Кировым. Сама говорит – знает много. Ближайшие товарищи Кирова, как они объясняли случившееся, что они думали?» Разве можно было упустить такой случай, разве можно было удержаться и не спросить, и я решилась.
– Людмила Кузьминична! Как все случилось с Сергеем Мироновичем, что вы об этом знаете? Там у вас в Ленинграде говорили же, наверно, знали больше?
– Ах, вот что ты захотела знать!
Покраснев, взволнованная и растерянная, она долго смотрела на меня.
– Что за вопросы ты задаешь, разве можно об этом говорить, – наконец произнесла она.
– Я думаю, нам можно, Людмила Кузьминична, нам можно!
– Да мне-то все равно умирать, а тебе ведь жить надо. Я не за себя боюсь, за тебя. Хотя… молчать ты умеешь, молчать как могила?
Как же было не обещать молчать, и она поверила.
– Зиновьеву Киров был не нужен. С самого верха это идет, по указанию Хозяина. – Именно так она выразилась. – Это поняли многие ленинградские товарищи после выстрела, понимал и Чудов.
Хотя к этому времени я тоже понимала, что не Зиновьеву гибель Кирова была нужна, у меня в голове бродило несколько возможных версий. Когда я уже была арестована, в Астраханской тюрьме (ни в коем случае не в момент убийства) я додумывалась и до самого страшного. Но когда эти мысли, даже еще лишь предположения, начинавшие созревать, подтвердились, я только и смогла произнести:
– Страшно!
– Страшно? – повторила Людмила Кузьминична. – А почему убийство Сергея Мироновича страшнее всех остальных убийств? Это еще легкая смерть – убийство из-за угла, Киров погиб не как враг народа, не как шпион и мучений не испытал. А убийство Бухарина разве будет менее страшным? Не думай об этом, тебе еще много страшного придется пережить.
– Но через кого он действовал? – спросила я.
– Этого я тебе не скажу, это покажет время, – и Людмила Кузьминична, переменив тему разговора, стала вспоминать то лето, когда мы вместе отдыхали в Крыму, в Мухалатке, я с отцом, она с Чудовым. Людмила Кузьминична вспомнила, к моему удивлению, и несколько моих стихотворных строчек того лета, посвященных Чудову:
Мне тогда было пятнадцать лет. Чудов был высокий, широкоплечий, могучий человек. «Илья Муромец» – звала я его шутя.
– Вот богатырь, богатырь, а сдули, как соломинку.
Людмила Кузьминична смахнула слезу. И мы расстались, чтобы не привлекать внимания окружающих.
В лагере женщины изнывали и от ужасающих условий, и от безделья. Работы не было. Книг и газет не давали. Позже многим прислали в посылках нитки для вязания и вышивания. Особенно отличались украинки, их рукоделие было достойно художественных выставок.
Наиболее оживленным местом стала площадка возле кухни. Там кипела работа: выносили бочки с баландой и кашей, пилили и кололи дрова, жужжала пила и стучал топор. Особенной ловкостью отличалась живая, остроглазая Таня Извекова, бывшая жена Лазаря Шацкина, организатора комсомола, любимого, авторитетного, интеллектуального вождя комсомолии первых лет Революции. На морозе со звоном падали из-под топора поленья. Вокруг работающих всегда собирался народ на подмогу. Оптимисты приносили радостные «параши» (слухи – на лагерном жаргоне): к Новому году будет амнистия, к 1 Мая – амнистия, а уж ко дню рождения Сталина – обязательно.