Незадачливый убийца - страница 10

стр.

Ответ — Не хотел бы показаться вам невежливым, инспектор, но повторяю уже в третий раз: нет на моей совести злодейств такого рода. Я охотно признаю, что отношусь к прекрасному полу со всем вниманием, какого он заслуживает, и, несомненно, буду относиться подобным образом, пока возраст меня не остановит, скажем так. Но сколько ни ворошу свои воспоминания, я не припомню, чтобы хоть кого-нибудь обманул. Я не обещал ничего такого, чего не смог бы выполнить. Не сорил клятвами. Не говорил женщинам, что понимаю их. Вам это может показаться парадоксальным, но если и можно упрекнуть меня, так это в том, что я придерживаюсь определенных правил порядочного обращения с женщинами, кодекса, если угодно, который стараюсь соблюдать.

Вопрос — В настоящее время вы кем-нибудь увлечены?

Ответ — Не могу не отдать должного полицейским новой формации, их изящной методе облагораживать грубую прозу жизни… Думают: «С кем вы спите?», говорят: «Кем вы увлечены?» Нет, мсье, никем сейчас не увлечен. Я прибавлю, хоть вы меня об этом прямо не спросили, что не знаю даже и одного врага, желающего меня убить.

(Конец этой части показаний)


19 марта, четверг.

X… мэтру Манигу.

Дорогой мэтр!

Говорят, что вперед науку двигают ошибки. Должно быть, таков и мой случай. Сорвалась еще одна попытка. Я говорю «сорвалась»… Но у меня появилась новая причина покончить с вами: вы сделали из меня убийцу. Зачем этот несчастный Добье так некстати вломился в наш разговор?

Конечно, движимый чувством справедливости (в котором вы мне никак не откажете), я и на миг не допускаю мысли, что избегну наказания, которого заслуживаю. Я сам себя отдам в руки полиции. Однако не спешите радоваться. Когда я туда отправлюсь, вы уже не будете в состоянии себя с этим поздравить. Не обманывайтесь относительно моей иронии. Я подавлен, к чему скрывать? Я понимаю, что ваш стажер застал меня в высшей степени разъяренным, неловким в движениях, несобранным в мыслях. Мне надо заковать себя в броню. И я знаю, что добьюсь этого, что силой воли стану человеком без нервов.

Испытание, через которое я прошел, сколь ни фатально оно для бедного Добье, имеет и свою положительную сторону. Оно придает истинную глубину моей одержимости, носившей до того несколько неопределенную форму, что вытекало из захватывающей игры загонщика со зверем, кошки с мышью. Теперь, окропленная кровью, одержимость становится ужасной, беспощадной, слепой. Отныне знайте: чтобы добраться до вас, я уничтожу половину мира, хоть и пролью потом горькие слезы раскаяния.

Я повторю попытки, я заглажу свои оплошности, у меня хватит для этого упорства, ибо я хочу вас наказать еще и за Добье. К слову, вы, конечно, не догадываетесь, как скрестились ваши пути с мэтром Даргоно, этим нотариусом, столь обязанным благосклонности старой Матильды Дюлош? Я доставлю сейчас себе удовольствие просветить вас на этот счет, предчувствуя, что вы оцените роль, которую вам отвел слепой рок в этой драме. Знаете ли вы пришедшую из глубины веков и горячо исповедуемую простыми душами эту темную философию, чья сущность, коротко, в том, что счастье и горе — удел каждого являющегося в наш мир? У мэтра Даргоно было две дочери. В мнении всего Антиба старшая, Белла, наделенная лучшими качествами ума и сердца (говорят, она писала неплохие стихи), должна была доставить своему старому отцу ту долю безмятежности и покоя, на которые он по праву мог рассчитывать. Младшая же, красивая и довольно легкомысленная, отважно взвалила на свои хрупкие плечики груз такого образа жизни, какой мог лишь свести к нулю отцовский покой (не говоря о безмятежности). Помолвка старшей — какая это была радость для мэтра Даргоно! Он дарит своей любимице автомобиль. Увы, на нем она за две недели до свадьбы столь неудачно вписывается в поворот, что одной Софи остаются заботы о сраженном горем отце. Эта перспектива ввергает ее в форменную депрессию, она удаляется в горный санаторий, дабы подлечить нервную систему. Только что она оттуда вернулась, но мэтр Даргоно суров с ней, с этой пустышкой, пережившей Беллу. Память старшей стала своего рода посмертным культом; дело дошло до того, что психологи окрестили неуклюжим словом «трансферт»: нотариус перенес на своего несостоявшегося зятя, если позволено так выразиться, всю нежность, которую он питал к дочери.