Нежданно-негаданно - страница 13

«…Хотел Генке наказать… Авдотью… — мысль порвалась, потерялась, снова появилась: — Авдотью чтобы не бросал»… — опять все поплыло, но у него хватило сил не отпустить… Веки открылись, показались мутные глаза, не его глаза, не Егора Кузьмича… взгляд ничего не выражал, бессмысленный взгляд. Но все встрепенулись. Очнулся! Он пошевелил губами, невнятно вышло:

— Ген… ено…

Геннадий наклонился к нему.

— Вот я, дедо, вот!

— Дотью… — пошевелил губами Егор Кузьмич.

Авдотья подошла, нагнулась.

— Вот я, тятенька.

— Смотри… Дотью не… не брос…ай… — пошевелил опять губами Егор, веки его опять закрылись.

Но Геннадий, Авдотья, все поняли, о чем говорил отец. «Геннадий, не бросай Авдотью».

— Нет, нет, дедо. Со мной будет жить, успокойся.

Геннадий обнял Авдотью.

Глаза Егора Кузьмича открылись и закрылись, мигнули. Понял, мол. Все облегченно вздохнули, услышали родной голос, проблеск жизни увидели…

Сознание его снова уплыло куда-то, потом он услышал разговоры, всхлипывания Авдотьи. Его толкнуло сильно в виски, и тяжесть навалилась, придавила, тело немело, а голову все стискивало и стискивало, потом разом все отхлынуло. «Слава богу, отпустило — поживу еще», — и вдруг опять начало наваливаться это тяжелое на все тело разом. «Только бы не сейчас. Погодило бы», — мелькнуло туманно и где-то далеко, отдаленно; вот он начал куда-то проваливаться, падать, спину начало выгибать, давить над бровями, немело все, он хотел позвать кого-нибудь, хотя бы Авдотью, но его потянуло в сторону, язык набухал, немел, и вот он уже и подумать не может — бессилие — все это произошло быстро. И тяжесть, тяжесть, тяжесть… Его вытянуло, низ лица скосило сильнее, выдохнулся как-то с шумом воздух, сознание потерялось… Это заметили все. Авдотья упала на кровать, запричитала:

— Ой, да пошто ты уходишь, родимый наш батюшко?.. Солнышко наше красное, покидаешь нас?..

Геннадий начал успокаивать ее:

— Не надо, мама, не надо, этим не поможешь.

Григорий толкнул в рот папиросу не тем концом, выбросил, сунул другую, зажег и выскочил в ограду.

Бабка Павла, оказавшаяся тут, заголосила и потряслась на улицу.

Вскоре у ворот, в ограде стали собираться люди. Кто-то сказал, что уже умер… Людей прибавилось. Заходили в избу, выходили обратно, говорили, что еще жив, но скоро, видно, преставится. Курили, говорили, жалели, уходили, приходили другие, третьи, кучка людей у ворот все время держалась.

Бабка Павла, зайдя домой, посетовала вслух:

— Умри бы я, так разве эсколь людей заходило бы. Вот оно — почетный человек да сын председатель, так и тянутся… — Прикусила язык: — Ой прости меня господи, грешную. Чем не старик-от был. Всегда доброе слово найдет…

Григорий сказал, что ему невмочь: отец при смерти, перехватил у кого-то на поллитру и сбегал в магазин, ушел в малуху, один стакан он выпил сразу, без закуски, а остатки поставил на верстак в стружки.

Теперь он остро почувствовал, что отец уходит, безвозвратно, навечно. Он увидел себя четырнадцатилетним мальчишкой, уже работающим в колхозе. Послевоенное время… Гуртом валил народ из колхоза… А отец справки не давал… Собирал собрания… Спорили… Мысли перекинулись куда-то далеко вперед. Он увидел какой-то общественный гараж, люди приходят и берут машины, и его «Волга» там стоит. А деревню свою он узнать не может: старых домов нет, а отец раздает эти машины. И дома все кирпичные, квартиры — как в городе. Вот оно как! «Тьфу ты, черт! Что это я!» — очнулся он.

И Григорию, подзахмелевшему, почему-то вклинился в память Колька — сын старика Федота, который третьего дня приходил к нему. Федот плакал: погиб Колька на границе… бумагу прислали, показывал… И отец эту бумагу видел, и ему Федот показывал, может, и это на отца подействовало…

В дверях раздался голос бабки Павлы:

— Андрей, идите в ограду, там Григорий ругается на чем белый свет стоит. И Шабалдин там.

Андрей с Геннадием, Авдотья и сосед Прохор, сидевший на пороге, вышли. На завалинке сидели мужики и слушали, как Григорий матерился, а Шабалдин унимал его. Григорий увидел вышедших.

— Вот ты, Андрюха, всю Западную Европу проехал, как турист, по путевкам, — продолжал он запальчиво, — а я ее пешком прошел, в сапогах солдатских, они сейчас у меня в чулане стоят…