Нежность - страница 9

— Не поможет.

— Что, только ты и понимаешь? Монополия?

— Монополия у начальника режима.

— Ладно, лежи. Еще наговоримся, если не кинут тебя на этап, — Федя усмехнулся, положил на тумбочку кулечек самосаду и отвалил.

Я-то не очень понял, о чем это они спорили, но вижу, хоть и смеется Федя, а Костяша-то его смутил. Он и отвалил сразу, потому что козырей нет. А я думаю, правду сказал Федя насчет этапа. Теперь на Костю начальство зубок заимело. Ну я и сказал ему, а он это без внимания, а про Федю спросил, что, мол, за рыбина? Сказал я, что самостоятельный мужик, морячина.

Да… Но не по-Фединому вышло. Костю на этап не отправили. Он еще из больнички не вышел, а нашего режима уже куда-то на другую командировку перевели и прислали нового, молодяка, видно, только из училища. А Костя еще в бараке полмесяца покантовался; уколы ему лекпом делал. Поддошел-то он крепко. А блатные приходили все на него поглядеть, что за дух такой? Так, вроде к Самовару в гости, а сами на наш угол озираются. Известно, не любят они, гады, когда на колонне очень уж авторитетный мужик заведется и дерзкий. Ведь если работяги кого зауважают, то он может поднять их против блатных. Бывало такое на командировках, что этой сволоте руки-ноги ломали и в запретку выкидывали.

Но Костя жил тихо. Он ни с кем не разговаривал почти. Снова стал в лес выходить. Федя Брованов только повадился к нам. Придет, сядет на нарах и вот заводит Костю. Я прислушивался, о чем они разговоры ведут, вроде спорят все время, но, вижу, симпатизируют друг другу.

Словом, живем потихоньку. Срок идет. Костя уже совсем направился, не хуже прежнего пилить стал. И тут опять он кашу заварил.

Это уже вторая получка подошла. Свою первую он в трюме проголодал, и ее отправили на лицевой. А эту он сам получил. Бугор ему ничего, подходяще вывел, но он и работал без дураков. Ну, значит, получили денежки. У ларька толпа. Блатным тоже хлопоты — нужно общак собрать. У нас на колонне дань эта не так большая была: трояк с червонца. В нашем бараке Самовар собирал. Кто сам ему волокет, чтобы уже лишний раз не разговаривать. Ведь все равно платить придется, от дани этой никуда не денешься.

А Самовар, паскуда, дотошный. У нарядчика ведомость на зарплату перепишет и вот стригет работяг. Другие блатные хоть не мелочились: получил работяга, скажем, одиннадцать рублей, все равно трешку берут. А Самовар, как бухгалтер, скотина, высчитывает до копейки. Ну все платят. А куда денешься? Не дашь, так они, твари, впятером прибегут, и рыло набьют и денежки отметут. Платили все в зоне. Только с нарядчика не брали, с ларечника, лекпома, еще там с кое-кого из придурни, ну и с бригадиров, конечно, — это закон такой.

Значит, получил я двенадцать хрустов и сразу отдал этому гаду три шестьдесят, чтобы потом харю его сифилисную не видеть, чтоб не обращался ко мне. А он ходит по бараку, хвостом шоркает, собирает. Кое-кто из работяг смудрить хочет, жмется, говорит, что только пятерку получил. Ну Самовар в свою ксиву заглянет, если соврал, то по роже даст и все равно получит дань сколько положено.

Я у Кости спрашиваю:

— Ты общак-то уплатил?

— Нет, — говорит, — а что?

— Да отдай сам, чтоб не разговаривать. Знаешь же, что они тебя не любят.

— Ладно, — говорит, — пусть попросят.

Ничего я ему не сказал. Думаю, тебе жить, не маленький, сам понимай, что к чему. Да и не такой он мужик был, чтобы слушать.

А Самовар все шустрит по бараку, только слышно, как он работяг лает, противно так, гундосо. Ну добрался до наших нар. Кто не платил, дают ему деньги. Руки у него трясутся, когда он мужичьи рубли в кису опускает. А Костя сидит с краю на нижних нарах — нога на ногу — и смотрит на все на это, и рожа у него злая. Я уж научился узнавать, когда он злой. Ну и бросилось мне в глаза, что он в сапогах. Только что, разувшись, сидел, ноги поджавши. Ну мне ни к чему это вроде. Смотрю так сверху, как он ногой качает, и тут Самовар подваливает и гундосит:

— Получку получил?

— Конечно, я же работал, — отвечает Костя и лыбится, но улыбка, скажу, у него нехорошая и зенки белеть начали.