Незримые твари - страница 11

Был случай, когда меня навещала мама. Мама курит, и вот, когда я впервые пришла со съемок, она держала в руках спичечный коробок и спросила:

- Что это должно означать?

Говорит:

- Пожалуйста, скажи мне, что ты не такая же законченная шлюха, как твой бедный погибший брат.

На коробке имя незнакомого мне парня и номер телефона.

- Я нашла здесь далеко не один, - замечает мама. - Чем ты тут занимаешься?

Я не курю. Говорю ей об этом. Эти коробки скапливаются, потому что мне неудобно не брать их, и неохота их выбрасывать. Поэтому ими в кухне забит весь буфет: кучей людей, которых я не помню, с их телефонными номерами.

Перенесемся в ничем не примечательный день в больнице, где-то в края у дверей кабинета логопеда. Медсестра водила меня за локоть туда-сюда для упражнений в ходьбе, и когда мы завернули за тот самый угол, именно там, в проеме открытой двери, - бах! - там-то и была Брэнди Элекзендер, роскошно рассевшаяся в позе принцессы Брэнди, в переливчатом костюме "кошечка" от Вивьен Вэствуд, который менял цвета с каждым ее движением.

"Мода" во плоти.

Фотограф журнала мод орет в моей голове:

"Дай мне восторг, детка!"

Вспышка!

"Дай мне восхищение!"

Вспышка!

Логопедша говорила:

- Брэнди, вы сможете поднять высоту голоса, если приподнимете гортанный хрящ. Это такая выпуклость у вас в глотке, подъем которой можно ощутить, если спеть по восходящей, - она продолжала. - Когда сможете удержать голосовой резонатор высоко поднятым в глотке, ваш голос будет держаться в диапазоне от "соль" до среднего "до". Это около 160 герц.

Брэнди Элекзендер и ее образ превращали остальной окружающий мир в виртуальную реальность. Под каждым новым углом она меняла цвет. Зеленела с одним моим шагом. Краснела с другим. Засеребрилась и стала золотой, а потом осталась позади нас и исчезла.

- Ах, моя беспомощная бедняжечка, - сказала сестра Катерина, шлепая по бетонному полу. Она посмотрела, как я выгибаю шею, чтобы взглянуть назад по коридору, и спросила, есть ли у меня семья.

Пишу:

"да, был брат-голубой, но он умер от СПИДа".

А она говорит:

- Ну что же, значит это было к лучшему, правда?

Перенесемся в следующую неделю после последнего визита Мануса, в смысле - вообще последнего; когда в больницу вваливается Эви. Эви смотрит на глянцевые снимки и обращается к Богу с Иисусом Христом.

- Знаешь, - произносит Эви из-за охапки журналов "Мода" и "Шарм", которые принесла мне. - Я говорила с агентством, и мне сказали, что если мы переделаем твой портфолио, они подумают над принятием тебя назад, на ручную работу.

Эви имеет в виду модель по рукам, по демонстрациям колец-коктейль, бриллиантовых теннисных браслетов и тому подобного дерьма.

Будто оно мне надо.

Я не могу говорить.

Я могу есть только жидкое.

Никто не станет смотреть на меня, я невидима.

Мне хочется лишь одного: чтобы кто-нибудь спросил меня, что случилось. Лишь потом я смогу вернуться к жизни.

Эви обращается к стопке журналов:

- Хочу, чтоб ты пришла пожить у меня, когда выберешься, - она расстегивает на краю моей койки полотняную сумочку и роется в ней обеими руками. - Будет здорово. Вот увидишь. Мне дико надоело торчать там в одиночку.

Потом говорит:

- Я уже перевезла твои вещи к себе в свободную спальню.

Не вылезая из сумочки, Эви продолжает:

- Как раз еду на съемки. У тебя случайно не осталось талонов от агентств, не одолжишь мне?

Пишу на дощечке:

"на тебе мой свитер?"

И разворачиваю дощечку в ее сторону.

- Ага, - отвечает она. - Но же я знаю, что ты не против.

Пишу:

"но это же шестой размер".

Пишу:

"а у тебя девятый".

- Слушай, - говорит Эви. - У меня вызов на два часа. Что если я загляну как-нибудь, когда настроение у тебя будет получше?

Обращаясь к своим часам, Эви говорит:

- Мне очень жаль, что так вышло. В этом никто не виноват.

* * *

В больнице каждый день проходит так:

Завтрак. Обед. Ужин. В промежутках вваливается сестра Катерина.

По телевизору один канал, который день и ночь крутит только рекламу, и там мы вместе: Эви и я. У нас куча баксов. В честь мероприятия с кухонным комбайном мы изображаем широкие улыбки знаменитостей, те самые гримасы, в которых лицо напоминает здоровенный обогреватель. На нас платья с блестками, того типа, что когда входишь в платье под свет прожектора, оно вспыхивает как миллион репортерских камер, делающих твой снимок. Такое яркое ощущение известности. Стою в том двадцатифунтовом платье, изображая эту самую широкую улыбку и бросая останки животных в плексигласовую воронку наверху кухонного комбайна "Ням-ням". Из той штуки лезут и лезут канапе, как бешеные, и Эви приходится тащиться в зрительный зал, предложить народу попробовать канапе.