Ничего кроме правды - страница 6

Конечно же, она подумала, что это было умышленное покушение на неё. Через пять минут примчался старикашка Энгельманн и устроил допрос: «Кто это был?» Я не подумал ничего плохого, моя совесть была чиста, и я поднял руку: «Это был я.» Энгельманн подошёл ко мне, размахнулся и ударил со всей силы, слева и справа, бам, бам, бам, прямо по голове! Кровеносные сосуды в мозгу лопнули, из носу и из ушей хлынула кровь, я упал на пол, он ударил меня ногой и заорал: «Вон отсюда, Болен, вон, вон, вон!» Я помчался в туалет, отмотал туалетной бумаги, чтобы утереть сопли и заткнуть ноздри кусочками бумаги, так как кровь хлестала фонтаном. Я был совершенно ошеломлён, понимал, что снова что–то натворил. Но настоящая горячка началась, когда я пришёл домой! Энгельманн не поленился позвонить мне домой, и рассказать отцу, какой невоспитанный у него сын. «Иди сюда, дружочек» — говорил отец, держа в руке рожок для чистки обуви, и указывая им в направлении ванной комнаты. Отец обычно использовал ванную комнату для разговоров с глазу на глаз. Но в этот раз всё оказалось не так просто, нет, мне досталась месячная норма — многовато даже для такого трудного ребёнка, каким был я. И из этого трудного ребёнка должен был вырасти приличный человек — втолковывали мне если не через рецепторы мозга, то через рецепторы задницы. Моя мать смотрела на вещи так же, как и отец: если моё поведение слишком её доставало, она при необходимости хватала для разъяснения педагогической проблемы разливательную ложку. И тогда бесполезно было повторять: «Но мама, я только хотел…» — р-раз, и я получал по заднице.

С другой стороны, если от них что–то зависело, то я мог рассчитывать на моих родителей. Тогда они становились львами, защищающими своего детёныша. Подобное случилось в тот день, когда я занимался в школьном спортзале на кольцах. Я ударился головой и упал на мат. Совершенно оглушённый, я, тем не менее, быстро вскочил на ноги. Кровь хлынула из носа и из ушей. Изображение перед глазами расплывалось, и было частично скрыто за молочной пеленой. Ничего не соображая, я бесцельно побрёл, качаясь, к раздевалке, собрал свои шмотки и покинул школу, никто меня не остановил, и никто из учителей не обратил на меня никакого внимания. Потеряв ориентацию в пространстве, я неуверенно шатался по Ольденбургу, одежда наизнанку, все «молнии» расстёгнуты. И ни один прохожий не заговорил со мной и не удивился: «Эй, парень, скажи, что с тобой стряслось? Чем мы тебе можем помочь?» В этом было отчасти виновато время: тогда людей на улице просто не интересовало, текла ли у кого–то, как у меня, из носу кровь, и мог ли этот кто–то оценивать адекватно обстановку.

Шатаясь, я прошёл не то 6, не то 7 километров до дома и там рухнул на руки отцу прямо у входной двери. В бессознательном состоянии я был доставлен в окружную больницу Ольденбурга. Там мне поставили диагноз: «Перелом костей основания черепа и волосная трещина черепной коробки». И ещё там говорили избитые фразы, как то: «Герр и фрау Болен, надейтесь на то, что с вашим сыном всё будет в порядке.»

Должен сказать, что жизнью я обязан своему отцу. Он повернулся на каблуках и повёз меня в частную клинику. Теперь он ни на что не скупился. Восемь недель я пролежал в больнице, первые недели в абсолютной темноте. Меня мучили безумные головные боли, всё в голове шло кувырком. В голове стучало, когда я говорил. Мне осторожно пытались намекнуть, что это может продолжаться всю жизнь, но я не думал об этом. Зато все мои школьные друзья заходили на часок–другой навестить меня. Родители приносили мне мои любимые кексы с какао и осыпали меня подарками. Объедаловка, толкотня и почти праздничное веселье царили у моей постели, только об истинных причинах удара головой, о том, почему я вообще оказался в больнице, никто никогда не пытался узнать. И хотя все мои одноклассники были рядом, когда я упал, никто не хотел сознаваться, что видел что–то. Да и я сам не хочу ни о чём вспоминать.

Когда мне исполнилось 15 лет, я обзавёлся шикарной гривой до плеч, с удовольствием потягивал после школы пивко, предпочитая всякому другому свежее Jever Export, охотнее всего торчал в полутёмном «Greta Green», излюбленном месте встреч всех школьников, где игрались современные хиты из чартов «Obla Di, Obla Da» Битлз и «Eloise» Барри Райена. Там я познакомился со своей самой большой любовью — с Энрике. Её отец был известным глазным врачом, она была воспитана на балете, белом рояле в гостиной, горничных и уроках латыни. У Энрике были чёрные волосы, карие глаза и гибкая фигурка. Эстефания Ольденбургская, мой любимый тип женщин. Мою семью родители Энрике называли " разбогатевшими нуворишами из пригорода». Энрике всё время давала мне понять, каким жутким типом она меня считала. Не то, чтобы я ей не нравился, нет, её от меня просто тошнило. Хотя внешне она держалась вежливо и на моё токование отвечала, что она «не уверена» и «не знает». Но она ни за что не хотела встречаться со мной. Мне не оставалось ничего другого, кроме как подкарауливать её в «Greta Green». На танцплощадке я всё время вертелся перед ней с литаврами — косил под Элвиса. Это был беспроигрышный метод, смягчавший сердца девчонок, но Энрике игнорировала меня, болтала со своими подругами, флиртовала с другими парнями.