Нигде в Африке - страница 28

15 октября 1939 года в лагере на черной доске вывесили два объявления, которые вызвали у беженцев различные отклики. В одном из них сухим военным языком, по-английски, сообщалось о том, что германская подводная лодка потопила британский линкор «Ройал оук». Оно уже потому вызвало больше замешательства, чем сочувствия, что только немногие поняли, кто на кого напал в бухте Скапа-Флоу и кто вышел победителем. Больше волнения вызвало второе объявление, написанное на безупречном немецком. Оно гласило, что «враждебные иностранцы», у которых есть рабочее место на ферме, могут рассчитывать на освобождение. Это подкрепило слух, курсировавший по лагерю уже несколько дней: военные планируют депортацию интернированных мужчин в Южную Африку.

— Значит, мне срочно надо нанять управляющего на ферму, — объявил Оха, после долгих поисков найдя Вальтера за уборной.

— Почему? Тебя же скоро выпустят.

— А тебя нет.

— Да, у меня в этой лотерее главный выигрыш. И у Йеттель с Региной. Женщин с детьми они тоже пошлют в Южную Африку?

— Слушай, ты соображать, что ли, перестал? Ты будешь у меня управляющим. Во всяком случае, пока не найдешь другое место. Наверняка не запрещено, чтобы один «враждебный иностранец» нанял другого «враждебного иностранца». Я уже составил наш договор, Зюскинд его переводит.

Хотя Зюскинд обходился с юридическими формулировками весьма вольно и неуклюже, полковника Уайдетта такой договор устроил. Ему не улыбалось остаток войны заниматься людьми, превратившими его жизнь в хаос, наоборот, он был бы рад по возможности от них избавиться. Он не только распорядился, чтобы Оскар Хан и Вальтер были отпущены из лагеря в числе первых, но и позаботился, чтобы его солдаты забрали Лилли из «Нью-Стэнли» и Йеттель с Региной из «Норфолка» и потом всех их вместе с мужьями отвезли в Гилгил.

— Почему ты это все для нас делаешь? — спросил Вальтер в последний вечер в Нгонге.

— Вообще-то мне бы следовало сказать, что мой долг — помочь товарищу, — ответил Хан. — Но я тебе проще скажу: я к тебе привык, а моей Лилли нужна публика.

Ферма семьи Хан, с коровами и овцами на невысоких зеленых холмах, с курами, ищущими червяков в песке, рядом с большим огородом, с аккуратно расчерченными квадратами кукурузных полей и домом из белого камня на подстриженной лужайке, по периметру которой росли розы, гвоздики и гибискус, называлась «Аркадия» и напоминала немецкое поместье. Дорожки вокруг дома были выложены камнем, стены кухни раскрашены бело-голубыми ромбами, туалет был выкрашен в зеленый цвет, а светлые деревянные двери, ведущие в дом, были покрыты лаком.

Под кедром стояла беседка, увитая лиловыми бугенвиллеями, с белыми стульями возле круглого стола. Маньяла, слуга, подавал на стол в белом канзу с серебряным кушаком, который Лилли носила на своем последнем в жизни маскараде. Пуделя, черные кудряшки которого блестели на солнце, как кусочки антрацита, звали Паяццо.

Вальтер и Йеттель чувствовали себя в «Аркадии» как заблудившиеся дети, которых их спасители доставили домой, взяв обещание никогда больше не убегать одним. И воодушевляла их не только сердечность и непринужденность хозяев, но и чувство защищенности, которое давал им сам дом. Все здесь напоминало родину, хотя такой роскоши они прежде не знали.

Круглые столы, покрытые зеленой кожей, массивный франкфуртский шкаф перед буфетом цвета яичной скорлупы, обтянутые серым бархатом стулья, кресла, обитые английским льном в цветочек, и комод из красного дерева с золотыми ручками принадлежали раньше родителям Охи. Тяжелое столовое серебро, хрустальные бокалы и фарфор были из приданого Лилли. В комнатах стояли шкафы с книгами, на светлых стенах висели репродукции картин Франса Хальса и Вермеера, а в гостиной — полотно, изображавшее коронацию кайзера во Франкфурте на площади Ремерберг. Перед этой картиной Регина сидела каждый вечер, а Оха рассказывал ей разные истории. Перед камином стоял рояль с белым бюстиком Моцарта на красном бархате.

Сразу после захода солнца Маньяла приносил в комнату напитки в разноцветных рюмках, а затем такие знакомые блюда, будто Лилли каждый день забегала к немецкому мяснику, пекарю и в лавку колониальных товаров. Ее голос, который, казалось, пел даже тогда, когда она звала слуг, и франкфуртский говорок Охи воспринимались Вальтером и Йеттель как послания из другого мира.