Нигде в Африке - страница 48

В конце июля в Гилгиле начался большой дождь, утопив последнюю надежду Йеттель на то, что к ней приедут Ханы с Вальтером. В Накуру стояла дикая жара и днем и ночью. Лужайка в саду отеля пылала иссохшей красной землей, а птицы умолкали уже утром. Воздух, доносимый с соленого озера, был такой жгучий, что слишком глубокий вдох непосредственно переходил в рвотные позывы. Уже в полдень все вымирало.

Каждое воскресенье, когда даже на почту от Регины надежды не было, Йеттель боролась с искушением не вставать, ничего не есть и убить время во сне. Солнце едва всходило, а уже начиналась влажная жара, выносить которую было настолько тяжко, что Йеттель одевалась и садилась на край кровати. Сидя так, она концентрировалась только на том, чтобы не совершать ненужных движений. Она часами смотрела на гладкую поверхность озера, в котором почти не оставалось воды, и не желала ничего другого, как только стать фламинго, у которого не было других забот, кроме высиживания птенцов.

В таком подвешенном состоянии между горьким бодрствованием и беспокойным забытьем Йеттель особенно чутко улавливала звуки. Она слышала, как слуги растапливают в кухне печь, как гремят приборами официанты в столовой, как повизгивает собачонка в соседнем номере, и она слышала каждую машину, останавливавшуюся перед отелем. Хотя Йеттель редко видела своих соседей, живших с ней на одном этаже, она могла различать их по шагам, голосам, манере кашлять. Хай, босоногий кикуйу, который сервировал чай в одиннадцать часов утра и пять часов пополудни, даже еще не касался ручки ее двери, а она уже знала, что это он. Только когда пришла Регина, она ничего не услышала.

Это было в последнее воскресенье июля. Регина трижды стукнула в дверь, потом медленно открыла ее. Йеттель уставилась на свою дочь так, будто никогда не видела ее прежде. В этот призрачный миг бесчувствия и беспамятства, когда не было ни радости, ни какой-либо другой реакции, оглушенная, неспособная осознать этот факт Йеттель только соображала, на каком языке нужно говорить. Наконец она разглядела белое платье и вспомнила, что в школе в Накуру требовались белые платья для еженедельного посещения церкви.

Портной-индус, регулярно приходивший в Ол’ Джоро Орок и ставивший свою швейную машинку под деревом, возле дуки Пателя, скроил это платьице из старой скатерти. Они не смогли отговорить его от белых рюшей на горловине и рукавах, и за это он взял еще три шиллинга. Йеттель вдруг вспомнила все до последнего слова из того разговора и как Вальтер посмотрел на платье и сказал:

— Когда это платье было скатертью в отеле Редлихов, оно мне нравилось больше.

Йеттель тогда показалось, что Вальтер говорит слишком громко и грубо, и она хотела что-то возразить, но слова прилипли к языку, как старый голубой фартук к ее телу. Напряжение было так велико, что вытолкнуло комок в горле и вылилось слезами.

— Mummy[26], — закричала Регина высоким чужим голосом. — Мама, — прошептала она с родной, знакомой интонацией.

Она тяжело дышала, как гончая собака, которая только видит добычу и не чувствует, что уже потеряла ее. Лицо было налито опасной краснотой, как горящие ночью леса. По нему, сквозь тонкий слой красноватой пыли, лился пот. Темными ручейками он стекал с волос по шее на белое платье.

— Регана, ты, похоже, неслась, будто за тобой черти гнались. Господи, откуда ты? Кто тебя привел сюда? Ради бога, что случилось?

— Я сама себя привела, — сказала Регина, наслаждаясь тем, что голос ее снова окреп настолько, чтобы быть гордым. — Я сбежала по дороге в Church[27]. И так я буду делать теперь каждое воскресенье.

В первый раз с тех пор, как она поселилась в «Стагс хэд», Йеттель почувствовала, как одновременно и в теле, и в голове стало легко, но говорила она все еще с трудом. Запах пота Регины был сладким, и у Йеттель росло желание просто чувствовать запах горячего тела своей дочери и слышать стук ее сердца. Она приоткрыла губы для поцелуя, но они задрожали.

— «Я оставил свое сердце в Гейдельберге…» — начала Регина и смущенно оборвала песню. Она совсем не попадала в ноты и знала об этом. — Овуор всегда ее поет, но я так красиво не умею, — сказала она. — Я не такая умная, как Овуор. Помнишь, как он пришел к нам ночью? Вместе с Руммлером. А папа заплакал.