Ниобея - страница 5

И все-таки почему Мерлашка не уходит? Давно все сделала, а шастает и шастает по дому.

— Уже поздно? — спрашивает она, не в силах совладать с собою.

— Еще семи нет, — отвечает Мерлашка.

— Неужели? — притворяется она удивленной.

— Половина седьмого, — отвечает Мерлашка, посмотрев на часы.

— А я думала, что уже восемь, совсем темно.

— День стал намного короче. Да к тому же облачно, дождь собирается.

Проклятая Мерлашка, — только бы поговорить. Никак не хочет понять, что ей не терпится остаться одной. Свои ей нужны, а не эта Мерлашка.

— Тебе надо идти ужин готовить, да? — говорит она, помолчав.

— И правда нужно, — отвечает Мерлашка. — А чай я вам вскипячу, когда вернусь.

— Зачем же тебе возвращаться? — говорит Кнезовка почти испуганно. — Вскипяти его прямо сейчас, ведь ты говоришь, что еще полседьмого. А капле воды закипеть недолго.

Сама она никогда не ужинает, этого она больше не может. Среди дня съест что-нибудь: яйцо всмятку, немного молока, иногда еще и кусочек хлеба, а потом до следующего дня — ничего. Тем чаем, что готовит ей Мерлашка, она по ночам смачивает губы, они у нее всегда такие сухие.

— Я думала переночевать у вас, — говорит Мерлашка и добавляет после недолгого молчания: — Мне кажется, вам хуже, чем раньше.

— Ничуть мне не хуже, — досадливо ворчит Кнезовка. — Днем я не вставала только потому, что мне не хотелось слоняться по дому. Приготовь чай и ступай к своим. Ночь я уж как-нибудь перетерплю одна. Столько перетерпела, перетерплю и эту.

Она недовольно хмурится. На этот раз не только потому, что хочет избавиться от соседки, но и потому, что Мерлашка сказала, будто ей хуже, чем раньше. Она этого не любит, не хочет, чтобы ее беспокоили разговорами о болезни. Что с ней такого? Отекают ноги, только и всего. Врач сказал, это от сердца, бог знает, так ли. Правда, сердце ее не беспокоит, разве что слабость иногда одолевает. Но может, это и впрямь из-за сердца. Ничего странного тут нет, сколько она надрывалась на своем веку, и к тому же заботы, страхи, болезни. Говорят, что сердце — это мотор, который приводит в действие все остальное. Даже настоящий мотор, из железа, и тот отказывается служить, а где уж до него человеческому сердцу, этому несчастному комку мяса. Это из-за него она уже не может больше работать, по крайней мере столько, сколько работала прежде. В общем-то, ничего страшного. Несколько недель назад она простудилась, и вот до сих пор простуда сидит в ней. Стоит задремать — просыпается вся в поту. Но это пройдет. Сегодня она и правда чувствует себя чуть хуже, поэтому и не встала. А какое до этого дело Мерлашке? Ведь та не знает, что она чувствует себя хуже, она же ей не говорила. А сразу: «Я думала переночевать у вас». Только этого не хватало.

— Ты уж иди, ничего не случится, — говорит она Мерлашке, а сама с нетерпением поглядывает на дверь.

— Если вы так думаете… — отвечает Мерлашка тихо и вроде бы с упреком, почти обиженно. Она кипятит ей чай и ставит полную чашку на ночной столик. Потом какое-то время мешкает, как будто не может решиться, что ей делать, наконец прощается и уходит.

Кнезовка с облегченном вздыхает, словно избавилась от кошмара. И усмехается лукаво, даже немного насмешливо. Все-таки она ее перехитрила. Ох, если бы та догадалась!

Сейчас они придут, она знает, что они тоже ждут не дождутся. Только бы не пришли все вместе, как обычно. Сгрудятся вокруг нее и говорят, говорят; слушать никто не хочет. А она должна выслушать их всех, а как, если они говорят все разом? Нужно их от этого отучить, сказала она себе. И от того, что все скопом врываются в комнату, — стану впускать к себе по одному, тогда с каждым можно поговорить обо всем. Да, так и нужно, с каждым отдельно. По правде сказать, я тоже виновата: не умею привести в порядок свои глупые мысли. Ведь нельзя же думать о сотне вещей сразу, потом все так перемешивается, что и не узнать, что было раньше и что позже, что сделал один, а что другой. Ничего не поделаешь, сама виновата, что это так, не умею устроить, чтобы мне было лучше с ними.

Они только ссорятся между собой, если я впускаю их к себе всех вместе, распутывает она клубок своих глупых мыслей. Как всегда. Они были такие разные по характеру. Взять хотя бы Тоне и Пепче. Эти двое уже до войны не переносили друг друга, а в войну готовы были один другого убить. Почему они были такими? Была ли я виновата в том, что они друг друга не любили? Правда, Пепче мне был дороже всех, но я этого не показывала, да и вообще мне было некогда проявлять свою любовь. У какой крестьянской матери есть время ласкать да миловать детей? А и хватило бы времени, она бы этого не делала, ей было бы стыдно, и если не ей, то детям. Пока ребенок в люльке, ты еще нет-нет, да и притронешься к нему губами, без этого нельзя, а выберется из младенческих пеленок — расти как знаешь, только бы не был голодный и оборванный. В этом смысле я относилась к Пепче точно так же, как к Тоне и другим. Но голос и взгляд, может, иногда и выдавали, что он мне дороже других.