Нить Эвридики - страница 2

На экране зеленая полоска портилась лишь редкими, едва заметными изгибами. Заметными лишь тому, кто до последнего хочет верить, что пациент ещё жив.

Андрис, Андрис, зачем же ты, зачем… Неужели, черт возьми, ты все же сделал это?

— А ты-то здесь зачем? — раздался за спиной резкий шепот.

Я обернулся. Честно говоря, я то же мог бы спросить у них. Я не стал объяснять им, что я здесь, вообще-то, некоторым образом работаю. Я вообще ни о чем не хотел говорить с ними — с этими людьми, погубившими Андриса. Всё равно не было слов, которыми я мог бы выразить свои чувства к ним. Да, конечно, не они одни, не в первую очередь они… Но вбивать последний гвоздь — всегда было их задачей. Кто лучше родителей умеет дать жизнь или отнять…

— Уйдите, уйдите! — здесь я кричать тем более не мог, но постарался даже этим предельно тихим голосом ударить посильнее, дать понять, что это не мне, а им здесь не место. И, кажется, мне это удалось. С перекошенными лицами они вылетели за дверь. Чуть задержалась сестра Андриса — я раньше не видел эту томную красавицу в шляпе с вуалью, но сразу понял, что это она. Она легко положила мне ладонь на локоть, заплаканные глаза мертвенно горели за вуалью.

— Я… сожалею…

Я знал, что она действительно сожалеет. Что, в отличие от этих толстокожих баранов, только что вышедших за дверь, понимает большее, чем то, что написано крупными буквами и сунуто под нос. Она была самым близким другом своему брату, и за это я её заочно любил.

Она последней бесшумной тенью выскользнула в коридор, я остался один в этой белизне и стерильности, где, казалось, даже само время спит под наркозом.

Тихо шумели и попискивали приборы — так деловито и важно, словно точно знали, что они гораздо сильнее этих муравьев в белых халатах, делающих вид, что обрели власть над смертью. Слышно было, как капает в капельницах лекарство — еще одна жемчужинка покатилась, чтобы стать частью химии человеческого тела. Но мне нужен был в этой почти абсолютной тишине другой звук — стук его сердца…

Сказка о мертвой царевне на новый лад, девица не умерла, но спит, не говорите, не говорите мне, что это не так…

Я подошел и долго уговаривал себя коснуться его руки, — боялся, что она окажется холодной и окостеневшей, как у трупа. Мне всё мерещилось, что дрогнули ресницы, дрогнули, готовые улыбнуться, губы… Андрис, как же так? Хотелось куда-то бежать, из-под земли достать того, кто в этом виноват, кричать, бить руками и ногами… Нет, проще… вырвать жизнь из него и отдать Андрису.

— Вацлав, пошли, — кашлянул за спиной Игнатий Борисович. Он вошел в палату бесшумно, как умеют только старые и опытные врачи, — ты видишь, он… далек от того, чтоб придти в себя. Его родные… пока не торопятся с решением его отключить, но боюсь, если за двое суток картина не изменится…

Я не хотел даже знать, кто кого на что уговаривал — отключить ли Андриса, или еще поддерживать в нём жизнь. Мне было дико даже думать, что кто-то из них смотрел вот на это — и мог рассуждать…

— Но ведь сердце еще бьётся, так? И мозг посылает импульсы?

— Бьётся, посылает… Удар в минуту — это, по-твоему, бьётся? А импульсы… Месяц назад, до замены оборудования, мы б даже не уловили их. Это не жизнь, Вацлав, это последние остатки жизни, это агония. Думаешь, все эти трубки и приборы чем-то помогают ему? Он в слишком глубокой коме, он уже не здесь. Организм его отравлен до предела. Целый стандарт, Вацлав… Думаю, в самой лучше клинике мира не сумели б его спасти.

— Но он жив, жив. Его нельзя в морг, нельзя под землю! Нельзя засыпать землей живого человека! Игнатий Борисович, если сердце бьётся даже раз в сто лет, человек жив!

Игнатий Борисович опустил грустный, отсутствующий взгляд.

— Я понимаю, он был твоим другом…

— К черту! Хорошим же я был другом, если не остановил его, не оказался вовремя рядом… Но я спасу его, Игнатий Борисович, клянусь, я спасу его!

Доктор шевельнул седыми усами.

— Как, позвольте узнать, мальчик? Как?

Теперь я уже знал совершенно точно.

— Думаю, вы тоже поняли, что я имею в виду. Вы же помните ту мою разработку…

Я чувствовал, что в глазах моих снова разгорается тот самый шальной огонь, который всегда заставлял моего руководителя улыбаться. Только сейчас улыбка получилась очень грустной.