Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги - страница 14

- Сафие, ты где?

- Здесь я, - спокойно ответила девочка, спускаясь по каменным ступенькам во двор. Она с трудом забросила рюкзак за плечи, взяла в руки сумку, и вслед за Хатидже и сестрой вышла на улицу. Там их ждал открытый грузовик, в котором уже сидело человек пятнадцать. Солдаты, увидев, как женщины тщетно пытаются поднять свои мешки в кузов, помогли им, и маленькая семья учительницы оказалась среди таких же растерянных женщин и детей. Одна из сидящих в кузове татарок узнала Хатидже и обратилась к ней:

- Недир бу, оджапчем? Не япалар бу хаинлер? (Что это твориться, учительница? Что задумали эти каины?)

- Не билеим, джаным! Алланын кулымыз, сонгу хайырлы олсун! (Что я могу знать, дорогая! Над нами Аллах, пусть минуют нас худшие из бед!)

- “ Красный совхозга” алыб бараджаклармы, ёксам? (Наверное, нас везут в “Красный совхоз”?) - продолжала причитать бедная женщина, но Хатидже резко прервала ее:

- Балаларны янында олмаджак шейлер айтма! Я Уралга, я Сибирьге алыб кетеджеклер. “Красный совхозга” алыб бараджак олсалар чувал алдыртмаз эдилер (Не болтай всякую чушь при детях! Или на Урал, или в Сибирь. Если бы в “Красный совхоз”, то не разрешили бы брать вещи.).....

Все знали, что в “Красном совхозе” до войны расстреливали людей...

 “ На Урал! В Сибирь!” - с надеждой думала, Хатидже, которая многих своих родственников и друзей числила среди раскулаченных и высланных в восточном направлении.

...На окраине городского вокзала, куда их доставили в тесно набитом людьми грузовике, Хатидже-оджапче опять повезло - прямо перед ней остановился вагон, и она, подсадив своих девочек в широкие двери, стала подавать им мешки и сумки. Они заняли один из углов вагона, который был, видимо, недавно не особенно тщательно отмыт от крошева сена и навоза, и оставшиеся ароматы однозначно указывали на прежних обитателей этого жилища. Такие вагоны почему-то называют "телячьими", хотя перевозят в них и взрослых представителей рогатого племени. По какому-то, часто свойственному даже вполне разумным людям неадекватному реагированию на нештатные ситуации, бедняжка учительница начала возмущаться:

- Какая здесь вонь! Как можно помещать людей в немытые телячьи вагоны! - и устыдилась, вдруг поняв нелепость своего возмущения: а в вымытые можно?

Вагон заполнялся. Люди без крика, без плача карабкались, подталкиваемые снизу, на мокрые скользкие доски. В полумраке старались забиться по углам, прибиться к стенам вагона. Тем, кого грузили в вагон последними, уже ничего другого не оставалось, как бросать свои баулы, если они имелись, на уже расположившихся ранее вынужденных пассажиров, - это вызывало злобную ругань, швыряние вещей, потасовки. Наконец конвойные задвинули и заперли снаружи двери, и в вагоне сгустилась влажная, остро пахнущая духота. Какая-то старая женщина призвала плачущих, причитающих, переругивающихся между собой людей осознать всеобщность катастрофы, понять, что по злой воле властей течение нормальной жизни прервано, и чтобы выжить, надо всем проявить терпимость. У несчастных моих крымчан сработал инстинкт коллективного самосохранения, и они перестали злобиться друг на друга, и очень скоро возникло единение этих обреченных на одинаковые мучения людей, и те, кто недавно еще пихались и ругались, теперь старались помочь друг другу как-то устроиться в нечеловеческих условиях. Когда поезд двинулся, духота постепенно рассеялась. Измученные люди впали в неустойчивую болезненную дрему.

Хатидже сохраняла остроту восприятия, ее память перебирала события последних восьми - десяти лет.

 После ареста мужа как-то жили, привыкли к нищете. Работала в школе, пожалели, не выгнали. В войну, после прихода немцев, стало совсем плохо. Собралась, было, учительница поехать в деревню, к родственникам, но пришла черная весть: в горную деревеньку нагрянул карательный отряд, жителей согнали в сарай для просушки табака и сожгли. За связь с партизанами. Сумели спастись только трое мальчишек лет по двенадцати, которые пролезли в нору, прорытую собственными руками под стеной сарая...

 Как жили, чем питались - один Аллах ведает. Хатидже взялась обучать грамоте двух-трех малышей - школ ведь не было. В оккупации все жили бедно, но получше было тем, у кого были родственники в деревне. Вот такие семьи и поддерживали Хатидже и ее дочерей в качестве платы за обучение.