Ночь будет спокойной - страница 66
Ф. Б.Да, но в довольно странном изложении… Итак, ты пишешь одновременно на английском и на американском английском, часто жаргонном… Подобная виртуозность — я обнаружил, что часто использую это слово, говоря о тебе, — может вызвать как восхищение, так и недоверие… Нет ли здесь своего рода «пародии» на оба языка?
Р. Г. Не припомню, чтобы подобное замечание выходило из-под пера американского или английского критика, так что думаю, это и есть ответ на твой вопрос…
Ф. Б.Как ты пишешь эти произведения-идентификации на основе другого языка, другой культуры?
Р. Г. Я начинаю думать как мои герои, попадаю под их гипноз из-за своей ненасытной потребности прожить множество жизней — самых разных. Это — явление мимикрии, присущее прежде всего актеру.
Ф. Б.А ты сын актеров…
Р. Г. Кстати, я считаю, что каждый романист — это автор-актер.
Ф. Б.Что мне интересно, так это как приходят к оригинальности, в которой не ощущается никаких влияний, кроме зачастую Гоголя и в «Корнях неба» — Конрада, на основе разных языков и разных культур: русской, польской…
Р. Г. Большое влияние на мои полемичные тексты оказал язвительный юмор польского поэта и полемиста Антония Слонимского.
Ф. Б.…В общем, из русского и польского языков, степного юмора с еврейским акцентом родилась «Пляска Чингиз-Хаима», из американской, английской и французской культур, Вольтера, Дидро тоже пришло многое — отпечаток «Жака Фаталиста» заметен и в «Тюльпане»… Скрещивание пород приводит к оригинальности, к личной и еще не звучавшей никогда прежде интонации. Глагол «смешивать» приобретает совершенно иной смысл. Приведу небольшой, но весьма яркий пример. В романе «Прощай, Гари Купер!», написанном на американском английском, ты используешь — но только в его французской версии — лимерик, жанр типично английский, а не американский, для того чтобы воссоздать по-французски эти почти всегда непристойные стишки. Вот что получается:
Мы видим абсолютную приверженность жанру английского лимерика, а отправной точкой здесь служит роман, написанный на американском английском, притом что вы находите это только во французской версии «Ski Bum». А вот еще, о Вьетнаме:
То, что на сей раз мыслится по-французски, не формулируется по-английски и приводит, полностью отдаляя тебя от традиции лимерика — всегда безвредного политически, — к французской политической специфике, которую я назвал бы «май 68-го», о которой возвещает роман:
Это было написано за два года до майских событий. И в завершение — этот лимерик об «обществе потребления», когда лозунг еще не был провозглашен:
То, что отпочковалось от английского жанра, проходит через Бодлера, вдохновляется бурлением французской молодежи перед маем 68-го, пишется сперва на американском и находит свое окончательное выражение — и свое специфическое значение — на французском… Как так у тебя получается?
Р. Г. Всеми своими литературными корнями я ухожу в мое «смешение пород», я — «гибрид», и я подпитываюсь своей «гибридностью», надеясь достичь таким образом чего-то нового, оригинального. И это, между прочим, не какое-то особое усилие: для меня это естественно, это присуще моей природе гибрида, являющейся для меня истинным благословением в литературном и культурном плане. Вот, кстати, почему некоторые критики-традиционалисты видят в моем творчестве нечто «чужеродное»… Чужеродное тело во французской литературе. Является ли это «литературное чужеродное тело» усваиваемым и стоит ли оно того, чтобы его усваивать, — решать не им, а будущим поколениям. Однако не это ли и составляет на самом деле то, что называют самобытным вкладом? Не хочу показаться нескромным, но именно так было в случае с Джозефом Конрадом, этим поляком в Англии: англичане все никак ему не простят того, что он, несомненно, стал их величайшим писателем XX века.