Ночь умирает с рассветом - страница 12

Он долго не спал, в голову лезли незванные беспокойные мысли. Только закроет глаза и тут же представится золотой голенастый петух, вышагивающий по чистому широкому двору, в ушах слышно сытое мычание коров, блеяние овец. Будто кони ржут в сарае... Добрая, старая жизнь видится, который раз все одно и то же мерещится. Василий раскрыл глаза, вздохнул с хрипом: баста, все хорошее кануло в бездонную прорву, святая вера в душе и та качается. Господи, прости греховные мысли, бесовское наваждение...

Тощее тело Василия вздрагивало под жарким вонючим полушубком, словно кто подкидывал его на дощатом топчане. На лбу выступил липкий холодный пот. Тяжелые веки закрылись, полушубок сполз на пол. Василий заснул, словно провалился в темную яму.

В средине ночи проснулся оттого, что за дверью кто-то негромко стонал. Схватил винтовку, спустил на пол ноги, прислушался. За стенами землянки по-прежнему жалобно скрипели деревья, в окошке позвякивало стекло... И больше ничего.

«Приблазнилось», — успокоился Василий. Только лег, потянул на себя полушубок, снова услышал негромкий стон.

— Кто там? — спросил Василий, силясь отогнать страх. Винтовка в руках подрагивала, казалась очень тяжелой.

Никто не отвечал. Василий босиком подкрался к двери, прижался к ней ухом, замер. За тонкой дощатой дверью, у порога, лежал человек. Он, видно, был очень слаб: стонал тихо и редко. Василий еще раз окликнул его, он не ответил. Мысль работала быстро и ясно: тот, что за дверью, не опасен. А кто знает, может, будет польза, если не дать ему подохнуть?

Василий засветил лучину, торопливо сунул ноги в драные валенки и, не выпуская из рук винтовки, толкнул дверь Она не поддавалась — тот, снаружи, привалился к ней, мешал. Василий толкнул сильнее, приоткрыл немного, боком протискался в щель. Его сразу охватил ветер, распахнул полушубок...

Человек лежал у порога. Василий нагнулся, чтобы разглядеть, и вдруг похолодел: узнал Спиридона. В какой-то миг у него в душе смешались разные чувства — и будто жалость, что Спиридон погиб, и радостная оторопь. Растерялся, замешкался, не зная, что делать. Может, двинуть по башке прикладом — и дело с концом? «Нет», — решил он вдруг, оттащил Спиридона от порога, широко распахнул дверь, волоком втянул в землянку.

Спиридон лежал на полу, тяжело раскинув руки, Василий хлопотал около — снял мешок, полушубок, стащил сапоги. Из шапки вывалился коробок спичек. Заметив, что нет винтовки, уверенно вышел наружу: Спиридон не мог бросить ее. И правда — винтовка и лыжи были в двух шагах от землянки.

Василий жарко раскалил печь, наварил брусничного чая, насильно влил в рот Спиридону несколько глотков. Того бил озноб, голова же горела, хоть лепешки на лбу пеки. Из груди с хрипом вырывалось горячее дыхание. Василий укутал его двумя полушубками, приложил к голове мокрую тряпку, остановился, не зная, что еще сделать, встревоженно пробормотал:

— Нет, своячок, я не дам тебе околеть так просто... Не подохнешь, пока всего у тебя не выведаю...

Перед рассветом он с трудом взвалил Спиридона на топчан. У того начался бред. Василий подсел ближе, вслушивался в каждое слово, но ничего не мог разобрать.

Когда рассвело, сбегал на соседний калтус[1], набрал прошлогодней клюквы, сделал питье, отварил кусок мяса, влил Спиридону в рот две ложки горячей жижи.

Больной метался на топчане. Губы почернели, потрескались, он то совсем переставал дышать, то начинал жадно хватать воздух открытым ртом.

Василия он не узнавал.

К вечеру больному стало еще хуже, он вдруг принялся хохотать, выкрикивать непонятные слова. Василий почти всю ночь просидел возле, силился понять, о чем он мелет в бреду, но только к утру разобрал: «Никишкина падь», «золото»...

— Эку чушь плетет, — пожал плечами Василий. — Помутился, видать.

Он склонился над Спиридоном, заговорил ласковым вкрадчивым голосом:

— Спиря, родной... Откройся, как на духу... Может, и жить тебе мало осталось. Перед господом-то как предстанешь? Душа мается, покаяния просит... Ангелы небесные вострубили. Скажи, Спиря, какое зло супротив меня замыслил?

Больной был в беспамятстве, но притих, словно задумался над словами Василия, лицо стало строгое, торжественное... С трудом приоткрыл глаза, точно большой груз, поднял руки, лежащие вдоль тела, скрестил на широкой груди.