Ночь умирает с рассветом - страница 18
Внутри у него стало худо, на переносице выступили мелкие капли пота. Он понял: сейчас Васины требуют, чтобы он рассказал о себе.
Еще не зная зачем, он встал со своего места — длинный, тощий, заросший свалявшимися космами, неуверенно проговорил: — А я прозываюсь по фамилии Коротких...
Васины переглянулись, словно что-то спросили друг у дружки. В землянке грохнул оглушительный хохот:
— Коротких! Ого-го-го! Коротких!
Василий ошалело поглядел на хохочущих, обиженно спросил:
— Чего ржете, жеребцы?
Первым пришел в себя Егор, строго глянул на своих сынков, объяснил с некоторой неловкостью:
— Не серчай, паря. Ты говоришь — Коротких, и сам вон какой продолговатый. Забавно, понимаешь... Ты не серчай.
Василий нутром почуял, что эта вспышка веселья отвела от него грозу. Настороженность, которая густым мороком собралась было в землянке, точно унесло ветром. Ловко получилось, что не стал ждать, когда спросят, заговорил сам...
— Валяй, Василий, обсказывай дальше, — уже совсем добродушно кивнул ему Егор.
Волчьим чутьем Коротких угадал, что второй такой минуты в жизни больше не будет... Вот они, судьи... Красные партизаны, большевики. Сошлись на одной тропе. Ну поглядим, кто кого...
— Чего объяснять-то? — уныло переспросил он. — Ведите за сарай, и дело с концом. В расход, одним словом.
— Ты чего брешешь? — удивленно поднял глаза Егор. — Ты толком давай.
Сынки примолкли, насупились...
— А то и есть, что надо меня к стенке. — Губы у Василия вроде улыбались, глаза расширились и не мигали. — Может, белый я...
Он потянулся к кружке, хотел отпить чаю, но только расплескал на стол: руки тряслись. Он убрал их на колени.
Васины молча сидели вокруг, ждали, что он еще скажет.
— Ты по порядку валяй, — очень тихо и веско проговорил, наконец, Егор. — А насчет стенки не торопи, не к спеху.
Пришел, видать, твой смертный час, Василий Коротких... Не замолишь грехов, не выпросишь милости. Не убежишь: нету тебе лазейки... Неужто нету? А может, есть махонькая? Мозг работал четко и ясно... «Не оплошай, Васяга... Должна быть увертка, не проглядеть бы...»
— Чего размусоливать-то, — почти спокойно заговорил Василий. — В семеновском отряде был, у самого сотника Соломахи.
Он видел, как напряглись лица, напружинились руки у Егора и проклятущих его сынков...
Егор поднялся из-за стола, прежним веским голосом спросил:
— Оружие где?
«Не дрогнуть бы, не показать виду... Не заскулить бы бабьим визгливым голосом. Дай силу, господи...»
Василий не дрогнул.
— Под полом винтовка. Вон, под той половицей.
Бурят Димка встал, отворотил доску, вытащил винтовку, отдал Егору.
— Ну, сучий сын, исповедуйся, — глухим шепотом приказал Егор. — Все выкладывай, что на душе, что за душой.
— Скор ты больно, Егор, — насмешливо проговорил Василий, прикрывая веками глаза, чтобы спрятать свой страх. Он уже видел лазейку, маленькую мышиную щелку... Услышал всевышний чистую молитву.
— Поспешка, она блох ловить хороша. А тут... Я не убегу, не бойся. Слухай все кряду... Сам сказал, не торопно тебе.
Весеннее солнце било в тусклое окошко землянки. Одинокая ранняя муха звенела у стекла, ломала тонкие прозрачные крылья... Вокруг Василия сидели пять суровых, насупленных человек, непреклонных судей с добрыми крестьянскими лицами. Он стоял среди них, с виду беспомощный, жалкий, а внутри сильный, как зверь в пору смертельной опасности. Он боролся за жизнь.
В немой тишине однообразно звучал его усталый, надтреснутый голос. Василий рассказал, как со свояком Спиридоном Никитиным тайком пробрался в тайгу отсидеться, пока в родной деревне бесчинствуют белые. А где отсидишься, когда за каждой сосной по семеновцу? Попали в самое пекло... Пригнали их семеновцы в Троицкосавск, где в Красных казармах было полно арестантов. Спиридон Никитин озверел, стакался с сотниками — Соломахой да Зубовым.
— С Зубовым? — переспросил Егор.
— С Зубовым. И порешил я бежать оттедова, выказать красным все как есть. Душа не принимала того, что деялось...
— Врешь, сучье вымя!
— А не веришь, так и сказывать не стану.
— Ну, бреши, бреши...
Василий безошибочно разгадал по голосу Егора, что первое напряжение спало. Как мог простодушнее сказал: