Ночь умирает с рассветом - страница 8
Сначала было видно, как полушубок Спиридона мелькал между деревьями, но скоро совсем скрылся в зарослях молодого ельника, кустов багульника, который на солнцепеке начал уже набирать пахучие толстобокие почки.
«На восток пошел, — размышлял про себя Василий, оставшись один. — Значит сделает крюк и подастся в другую сторону. У него кругом обманство. Эх, кабы знать, что у него в башке...»
...А Спиридон легко шел на широких лыжах, подбитых сохатиным камусом. Отойдя порядочно, он и правда стал забирать влево, пока, наконец, солнце не оказалось у него за спиной.
Снег сверкал и переливался на солнце, словно летел навстречу сплошным легким потоком. Путь предстоял не близкий.
— Жми, паря, — подгонял себя Спиридон. — Наддай шибче!
На пути встречались крутые горы — то поросшие лесом, то с острыми каменистыми уступами. Спиридон, не теряя времени на поиски легкой дороги, шел напрямик, перелезал через буреломы, проваливался в глубокие ямы, скрытые снегом. То полз на четвереньках, волоча за собой лыжи, то стремительно мчался вперед, весь в снежной пыли, точно в радужном прозрачном сиянии. Он думал только об одном: как бы не сбиться с пути. И еще тревога стучала в голове, хлестала по ногам, утраивала силы: скорее!
Каждая жилка в нем трепетала. Такое опьянение угрюмый в обычное время Спиридон испытывал прежде только в Троицкосавске, когда вместе с сотником Соломахой на взмыленных конях, с клинком наголо врубался в толпу арестантов.
Измучившись вконец, он остановился на отдых, отвязал котелок, плотно набил его упругим неподатливым снегом. Натаскал валежнику, хотел развести огонь, но чуткое ухо уловило в таежной тиши посторонний негромкий звук. Спиридон бесшумно передернул затвор винтовки, приподнялся, напряг зрение и слух. Звук повторился. И тут Спиридон увидел не дальше, чем в двухстах шагах от себя сохатого. Зверь стоял к нему боком, высоко подняв голову с тяжелыми раскидистыми рогами. Спиридон медленно повел мушкой. Сохатый не шевелился, словно сам искал смерти. Грянул выстрел, сохатый медленно осел на задние ноги, опрокинулся на бок.
Спиридон встал на лыжи, легко добрался до сохатого. Зверь — огромный, не меньше двадцати пудов — лежал на розовом, подтаявшем от теплой крови, снегу. Спиридон вытащил нож, отрезал у него губы — хороши вареные сохатиные губы! «Остальное тоже сгодится, когда на обратном пути буду. Если хищники не сожрут...»
Перекусив у костра, Спиридон снова пошел, проминая в снегу глубокую блестящую лыжню. Чем дальше шел, тем чаще останавливался, проверял, не сбился ли с дороги. Вроде нет, идет по верным приметам. Вот когда пригодилась сметка таежного охотника. Не даром, видно, когда-то дневал и ночевал в лесу. Пригодилось...
«Скоро будет горный ключ, — вспомнил Спиридон, — там и заночую. А утром — через хребет...»
Он спустился с пологого склона в неширокую падь. Под снегом безошибочно угадывал лед замерзшей реки.
— Стой! — сам себе приказал Спиридон.
Выбрал укромное местечко, защищенное от ветра, разгреб снег, запалил большой костер.
Сумерки поспешно сгущались в плотную темноту. Ночь бесшумно наполняла небольшую долину до краев. Искры костра взлетали высоко, достигали, кажется, черного неба и не гасли там, а продолжали мерцать рядом с яркими некрупными звездами. Спиридон следил за ними глазами, ему стало чудиться, что искры превращаются наверху в блестящую пыль и текут по небу, как быстрая золотая река.
Было тихо. Кто нечасто бывал в тайге, поразился бы ее ночному безмолвию. Но как для зверя тайга всегда полна движением, звуками, шорохами, так и Спиридон, чутко дремавший у костра с винтовкой на коленях, слышал, как журчит подо льдом ручей, как неподалеку осторожно пробежала лиса, заметая хвостом свой след, как где-то с легким всплеском упала с дерева в снег сосновая шишка.
О чем думал Спиридон в эту долгую ночь?
Он давно разучился думать... Прежде были какие-то желания, даже мечты. Он хотел иметь сына-наследника, поставить с годами свою суконную фабрику. Теперь осталась лишь неизвестность и постоянный страх. Волк не думает, не рассуждает... Из всех забот и тревог у Спиридона сохранилась лишь забота о своей шкуре — темный, первобытный инстинкт.