Ночной корабль - страница 20

Нет, на земле не всё одно и то же,

Хотя везде рассыпаны равно

Огни, смычки, и мишура, и ложи.

У разных стран различное вино,

Хоть две лозы румяным соком схожи,

Нам в унисон пьянеть не суждено:

В Европе ум, не омраченный бредом.

Всегда тушил фантазию… обедом.

Но не хочу в сравнения играть.

Ни поражать умы строфой колючей.

По воле муз, поэту надо брать

Лишь ту струну, что показалась лучшей.

А для других скупа моя тетрадь.

Немного слов подсказывает случай.

И в эту ночь он вдохновенно рад

Взмахнуть крылом у театральных крат.

Как надо петь, как говорить об этом?..

Стихи волной нахлынут и умчат!

Над золотым, колеблющимся светом

Плывет свечой медово-дымный чад.

Сейчас начнут… И в воздухе нагретом

Из створок лож последние звучат

Слова и смех… Перед притихшей залой

Ползет наверх тяжелый бархат алый.

Играли все в той снеговой стране.

Играл актер, и вторил зритель каждый.

Когда ушли, с котомкой на спине.

В чужих краях, одной томимы жаждой.

Играли мы комедию Во сне

Летели в рай, рассыпанный однажды.

Как горсть золы, среди могильных плит.

Играть всю жизнь нам русский рок велит.

В каком огне он нас пытал и плавил?

Какой тоской любовно свел с ума?

Не преступить его гранитных правил.

Со лба не снять туманного клейма.

Он в балаган, у рампы, нас поставил,

И роль пришла для каждого сама.

Не сняв личин, проходим сквозь эпохи

Мы, петербуржцы, Божьи скоморохи.

И ты, поэт, судья моих октав,

Слепой орел в твоей промозглой клети,

Откуда бред твой, и юродный нрав,

И злой огонь, и все ужимки эти,

И твой порок, пьянее всех отрав,

И доброта, которой верят дети,

И у икон молитвенная дрожь?

Быть может, всё — лукавой маски ложь…

Вот ты встаешь, взъерошенный и странный,

Так хрупко мал среди пятнистых книг.

Незрячий глаз, беспомощно-туманный,

Косит в очки, и острый профиль дик…

А за тобой – бутылок рой стеклянный.

Кто пил с тобой? Придуманный двойник

Считал гроши для нищенского пира:

Пурпурный шут трагедии Шекспира.

А я – одна из неразумных дев,

Тех, что летят на свет чужой лампады

И, в дом войдя, на стул хромой присев,

Глотку вина нечаянному рады,

С ним вместе пьют чужую боль, и гнев,

И в соли слез – мед творческой услады,

Чтобы разжечь светильник чуткий свой,

Безумной стать, но без конца живой.

Один, и два, и три вдали удара.

Смычки взвились и разом пали ниц.

В огнях свечей, в хмельной волне угара,

Плывут черты преображенных лиц.

Чем мы с тобой, печальный шут, не пара,

Здесь, в ложе снов, в театре небылиц?

Здесь тень твоя к моей прильнула тени,

И мы вдвоем отражены на сцене.

И дальше мы отброшены, – в простор,

В пески пустынь, в полярные туманы.

Быть может, нас среди тибетских гор

Бродячие встречают караваны,

Быть может, мы своих стихов узор

Вплели в цветы, в созвездья и лианы,

И в эту ночь над рампой склонены

В театрах Ориона и Луны…

Последний акт приблизился к развязке.

Убит король. Гремит церковный звон.

Но мертвый встал и, не снимая маски.

Отвесил нам изысканный поклон.

Уже вдова, отплакав по указке,

Допела до конца надгробный стон,

И мертвецы, покинув поле брани,

Идут домой под гром рукоплесканий.

Идем и мы. Со стороны взглянуть –

Сошли с ума. Но мы еще играем.

И не тобой, а мной проложен путь

В седой стране, где мы все камни знаем.

Где петербургским ветром дышит грудь,

И этот ветр на землю послан раем.

Вдаль невских вод, в мерцание и сон.

Для наших лир, поющих в унисон.

Опушены ампирные карнизы

Лебяжьим пухом. У ворот дворца

Колонны спят, спеленутые в ризы.

И белизне, и ночи нет конца.

Горбатый мост. Канавка. Призрак Лизы.

И Пиковая Дама у крыльца.

А в высоте – так страшно и знакомо –

Огонь в окне Юсуповского дома.

Там пировал мужик с лицом хлыста,

Придворный маг, в атласах и сафьяне.

Как роль трудна. Как будет смерть проста

У черной Мойки, в предрассветной рани.

Они мертвы. Столовая пуста,

Но у зеркал горят всё те же грани,

И в них скользит за смутным ликом лик:

Старуха… Лиза… Герман… и мужик…

И ангел-мальчик с полотна Серова,

Бесполый паж, с коробкою румян…

Ему в ту ночь принадлежало слово,

И огненным восторгом обуян,