Ночной корабль - страница 64

Потом уже и играть было некому и негде. Театра больше нет нигде, артистов тоже. Существует, в Париже, студия, где молодежь старательно избавляют от вопиющего французского акцента и, нанимая время от времени залы для показательных спектаклей натаскивают ребят на Островского, получающегося грустно офранцуженным. В Швейцарии, в Лозанне, есть, говорят, какая-то ревностная группа любителей, и это всё.

Меня очень тронуло то, что Вы прислали мне снимок с рисунка на печке. Очень хорошо, и опять – очень «свое», так как я сама большая любительница рисовать, если не на печках, которых нигде нет, то, во всяком случае, на стенах. Швейцария мой пыл обуздала: мы живем в меблированной квартире и чужие веши неприкосновенны.

Кстати, о Швейцарии. Я ее люблю больше всех стран, в которых жила долго или недолго, Прежде всего, за ее природу. Мы избаловались тут изобильем берез и рябины, лесами, похожими на родные, и буйством цветов, которые швейцарцы любят и хорошо знают, Вот уже зацвели кругом все сады и садики, скоро у нас под окнами зацветет сирень. Есть и соловьи. Кода солнце близится к закату, ветер доносит до нашего балкона запах стада, такой знакомый, совсем как дома, в деревне. Потом запах проходит и начинает пахнуть свежей, здоровой землей, травой, листьями, просто не надышишься. Вообще, помимо красоты, здесь много хорошего. Главное – спокойное достоинство и приветливость людей…

В 1963-м, приехав совсем недавно и мало кого зная, мы с мужем сильно заболели: Михаил Максимилианович – открывшейся диабетической язвой ступни, из-за которой дважды был разговор об ампутации ноги, я – нарывом в почке, камнем и общим заражением крови, так что нас вдвоем отвезли в госпиталь, где обоих выходили, продержав четыре с половиной месяца. Во Франции это было бы адом, в Америке понадобились бы огромные деньги, иначе погибай, а здесь, и сам госпиталь, и уход, и настоящая любовь к человеку, которая, сама по себе, активнее всяких лекарств, сделали эти месяцы одни из лучших воспоминаний и очень много нам дали для ума и сердца.

(Стихотворение «Дерево» относится к этой эпопее.)

Относительно нашего приезда на Родину: делаем всё, чтобы попасть в Москву в двадцатых числах сентября. Основной задачей была и есть победа над ногой Михаила Максимилиановича, который всего лишь месяц, как начал выходить и гулять… Я уже упоминала о том, что система жизни в Европе (в Америке, вообще, все кверх ногами, – я о ней и не говорю) так отличается от той, которой живете вы все, что самые простые вещи нам представляются сложными, может быть именно потому, что они проще, чем здесь. У нас есть только один близкий человек, который поможет и разобраться, и ориентироваться: это Ксения Куприна, дочь писателя, вернувшаяся на Родину лет десять назад, как раз после того, что блестяще сыграла главную роль в моей пьесе «Ветер». Она, конечно, возьмет под свое крылышко немного растерянных путешественников… Ксения (Киса для всех) – славный друг и хороший человек. Но, возможно, что в это время наша Киса будет занята или в отъезде, так как она актриса…

Мы ничего не знаем о простой повседневной жизни на Родине… Конечно, у страха глаза велики, наверно, все гораздо проще, чем кажется.

Просмотрела свое длинное письмо, вижу, что совсем не то рассказывала, что хотела, – увлекалась во все стороны, но на этот раз останавливаюсь. Вы пишете, что хотели бы знать о моей жизни, а она так непозволительно длиннее Вашей и так загромождена городами, скитаньями, людьми, встречами, впечатленьями, что не знаешь, какие камушки вытягивать из этой огромной мозаики.

Когда будете мне писать, расскажите побольше о советской литературе… Какая атмосфера, какая обстановка, что от вас требуется, как обстоит дело с изданием книг? Не удивляйтесь, – по­верьте, что если я Вам начну подробно рассказывать об издательском деле крут в Европе, то Вы себя почувствуете на другой планете и у Вас закружится голова.

Ваша карточка стоит в моем любимом углу, на маленьком окне, выходящем на балкон, и окружена целым садом какого-то неизвестного растенья, которое за два с половиной года разрослось из небольших двух хвостиков в целое покрывало, заняв большую стену и норовя вылезти в другую комнату. Под Вами и растением – столик с… (спрашиваю мужа: «Как эта штука по-русски?», отвечает: «Пикоп», совсем уж не по-русски. Оказывается, ни он, ни я не знаем! Хороши русские!) Словом – то, что здешние называют граммофоном, и все любимцы тут же, с Бетховеном во главе. Рядом – удобное кресло, в которое я спешу сесть, когда рассвет, и читать.