Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади - страница 27

– Но как такое возможно? У нее могут быть только ночные крылья. Солнце швырнет ее на землю.

Я медлил с ответом. Я не решался объяснить ему, почему Авлуэла летела днем, хотя у нее имелись только ночные крылья. Я не мог сказать принцу Роума, что рядом с ней, бескрылый, без усилий двигаясь по воздуху, летел захватчик Гормон, обнимая ее тонкие плечи, поддерживая ее, направляя, помогая ей противостоять давлению солнечного ветра. Я не мог сказать ему, что прямо над его головой с последней из его наложниц летел его заклятый враг.

– Итак? – потребовал он. – Как она летает днем?

– Я не знаю, – ответил я. – Для меня это загадка. В настоящее время мне многое непонятно.

Принца, похоже, мой ответ удовлетворил.

– Да, Наблюдатель. Есть много такого, чего никто из нас не в состоянии понять, – сказал он и вновь погрузился в молчание.

Мне страстно хотелось позвать Авлуэлу, но я знал: она не услышит меня. Ведя слепого принца, я двинулся дальше, навстречу закату и Перрису. В небе над нами Авлуэла и Гормон устремились вперед. Их силуэты резко выделялись на фоне последнего света угасающего дня, пока они не поднялись так высоко, что полностью исчезли из вида.

Странствовать с поверженным принцем нелегко. Он лишился глаз, но не гордости; слепота не научила его смирению. Он носил плащ и маску Пилигрима, но в его душе не было ни благодати, ни благочестия. Под маской он все еще оставался принцем Роума.

Теперь весь его двор составлял лишь я один. Стояла ранняя весна, и мы шагали по дороге, ведущей к Перрису. Я вел его правильными дорогами. Я по его приказу развлекал его рассказами о моих странствиях. Я поддерживал его дух в моменты мрачного настроения. Взамен я почти ничего не получал, кроме гарантии не остаться голодным. Пилигриму никто не отказывает в еде, и в каждой деревне на нашем пути, где мы останавливались на постоялых дворах, его кормили, а мне, как его спутнику, также давали поесть. Однажды, в начале нашего пути, он забылся и надменно велел трактирщику:

– Смотри, накорми и моего слугу!

Ослепленный принц не мог видеть недоумения на его лице – зачем Пилигриму понадобился слуга? – но я улыбнулся трактирщику, подмигнул и постучал себя по лбу. Трактирщик все понял и без всяких возражений обслужил нас обоих. Позже я объяснил принцу его ошибку, и после этого он всегда называл меня своим спутником. И все же я знал: для него я всего лишь слуга.

Погода была хорошей. С наступлением весны в Эйропе потеплело. Вдоль дороги зеленели тонкие ивы и тополя, хотя большая часть пути из Роума была усажена пышными инопланетными деревьями, привезенными в экстравагантные дни Второго Цикла. Их сине-голубая листва сопротивлялась нашей жалкой эйропской зиме. Птицы тоже возвращались со своего зимовья в Африке. Они порхали над головой, пели, обсуждали между собой смену хозяев в мире.

– Они издеваются надо мной, – сказал принц как-то раз на рассвете. – Они поют мне, зная, что я не могу видеть их яркое оперение!

О, он был ожесточен, и на то имелись веские причины! Он, кто имел все и все потерял, – ему было что оплакивать. Для меня поражение Земли означало лишь конец моим привычкам. В остальном все осталось прежним: хотя необходимость в моих Наблюдениях отпала, я по-прежнему бродил по белу свету в одиночестве, даже когда, как сейчас, у меня был спутник. Мне не давал покоя вопрос, знал ли принц, почему его ослепили? Что, если в момент своего триумфа Гормон объяснил принцу, что ему стоила глаз такая банальная вещь, как ревность?

– Ты взял Авлуэлу, – мог сказать ему Гормон. – Ты увидел маленькую Воздухоплавательницу и решил с ней развлечься. И ты сказал, девочка, иди-ка ко мне в постель. Ты не видел в ней человека. Не думал о том, что она может предпочесть других. Ты думал так, как мог думать принц Роума, – что все обязаны выполнять твои прихоти. Так получай! – И длинные, острые пальцы вонзаются тебе в глаза.

Но я не осмелился спросить. Во мне еще сохранялся трепет перед этим низвергнутым монархом. Вторгнуться в его личную жизнь, завязать с ним разговор о его несчастьях, как если бы он был обычным спутником, – на это я не решался. Я говорил, лишь когда он обращался ко мне. Я начинал разговор по команде. Все остальное время я молчал, как то положено доброму простолюдину в присутствии венценосной особы.