Ночные трамваи - страница 17

Они сидели в большой комнате — «зале», как называли гостиные в Третьякове, и все здесь было таким, как в годы юности Светланы, даже кафельную печь с медной заглушкой на цепочке не разрушили, хотя провели паровое отопление, поставив тяжелые батареи под окнами. Отец объяснил: газовую топку сделали в подвале. Увидев печь, Светлана ласково провела ладонью по прохладным изразцам, — девчонкой любила прижиматься к ним, прибегая зимой с мороза. Это удивительно, но сразу все вспомнилось до мелочей, даже то, что половица подле круглого стола со стороны окон поскрипывает. Крашеный пол хоть и застелен был ковром, но стоило Светлане ступить на эту самую половицу, как та издала тихий вздох, будто намаялась, ожидая, когда объявится здесь Светлана. И картины висели, как прежде: на одной — полевые цветы в глиняном кувшине, на другой — черепичные крыши немецкого городка, а за ними гора и замок на ней. Висел и старинный барометр над комодом, только обои были новые — мягкого розового цвета. Когда Светлана была девчонкой, она знала — лишь в их доме стены оклеены, а у других в Третьякове их белили, если штукатурили, или обшивали тесом. А Петр Петрович, когда Светлане было лет семь, решил сделать все по-московски, привез из областного центра обои, их наклеили на панели, и вскоре за ними завелись мыши, шуршали по ночам. Петр Петрович вел с ними неукротимую войну, ставил мышеловки, покупал яды, но ничего не помогало, тогда добыл двух свирепых котов, и мыши покинули дом.

Кроме «залы» была еще спальня, небольшой кабинет, уставленный стеллажами с книгами, там же стоял старый, покрытый зеленым сукном канцелярский стол, за которым Светлана когда-то любила делать уроки, хотя и в ее комнате тоже был письменный стол.

Когда она вошла к себе, бросила чемодан на пол, то удивилась, что и здесь ничего не изменилось с ее отъезда, тут даже обои не переклеили за столько лет; они просто выцвели и стали мутно-синими. Она села на тахту и вспомнила: когда-то сама настояла, чтобы отец купил эту тахту вместо кровати с пружинной сеткой, — эта мебель казалась более модной.

Светлана оглядывала комнату и не понимала, что делается: стоило ей переступить порог отчего дома, как пронзительная тоска охватила ее, это было неожиданно и странно, ведь давно уверовала, что весь этот дом с его тайными звуками и собственными запахами остался в том прошлом, к которому никакого возврата быть не может, но тоска по минувшему все усиливалась, и она чувствовала: не способна с ней справиться. Вот уж чего Светлана в себе не подозревала, так этой самой ностальгической сентиментальности. Она попыталась усмехнуться: наверное, Матвей бы удивился не меньше нее… А почему бы удивился? Он ведь сам говорил: это бред — призывать к одному лишь рассудку, ничто не может подменить чувства, и нынешние мальчики только ломаются, корча из себя холодных наблюдателей, они, как и все люди, подвержены настроениям и страстям, только сами не замечают, как подменяют рациональное эмоциональным, иначе откуда у них такая убежденная прямолинейность?..

Да-да, он так говорил, и она ему верила, но не думала, что мысли Матвея касаются и ее, ведь была убеждена: себя-то она знает, а главное в ней, конечно, то, что она не позволяет никаким привходящим обстоятельствам затуманить ясность мышления. Семь раз отмерь — один раз отрежь, но коль решила резать, то делай это не колеблясь, — она уверовала в это твердо, знала, что и Матвею такое нравится. «Это во мне отцовское, — думала она. — Он ведь тоже, если решит, — не отступится. Но прежде прикинет — стоит ли решать…»

В последний раз Светлана видела отца года четыре, назад, когда он приехал в Москву, чтобы пробиться к министру радиопромышленности: ему вдруг пришло в голову, что можно добиться постройки нового общежития для техникума. Первый его поход ни к чему не привел, отец едва прошел к какому-то небольшому начальнику, который принял Найдина за старого чудака, и отец расхаживал по квартире, надувал щеки, показывая этого самого начальника пухлым индюком, а на следующее утро обрядился в генеральскую форму, сразу став подтянутым, будто помолодел, прошелся, опираясь на палку, перед Светланой, выпятив грудь так, что она повалилась от смеха в кресло, а он погрозил палкой, сказал, озорно подмигнув: