Ночные трамваи - страница 34
— Что же ты будешь теперь делать, Антон?! — изумленно спросила она.
— Не знаю, — ответил он.
— Ты хочешь сказать… — растерянно проговорила она, — у тебя нет цели?
— Даже профессии, — усмехнулся он.
— А что же ты умеешь?
— Ну как сказать… По электроделу… Диспетчерская служба.
— Слушай, Антон, — вдруг спохватилась она. — Тебе ведь еще тридцать. Ты, если захочешь… Ну, ты многим можешь заняться….
— Например?
Светлана подумала, сказала:
— Ты что, уже сдался, ничего не хочешь… как же это так?.. Был такой парень, веселый, настырный… А теперь ничего не хочешь?.. А если бы ты не заболел, тебе было бы хорошо на флоте?
— Нет, — сразу же ответил он. — Мне там не нравилось… Я там тосковал.
— По чему?
Он усмехнулся, подумал: она, наверное, ждет, что Антон ответит: «По тебе», — но он сказал:
— По земле. Ты можешь, конечно, не поверить, но… Мне обрыдла давно пароходная жизнь… Совсем обрыдла. Я понял: надо бросать. Но не смел… Не решался… Я не то выбрал… Не свое. Просто поверил отцу. Работал-то я хорошо. И грамоты, и благодарности. Но… не мое. Я не жалею, что списываюсь. Конечно, что-нибудь найду. Но если по-честному, то боюсь, как бы снова не ошибиться…
— Ты это серьезно? — растерянно проговорила она.
— Очень серьезно, — снова усмехнулся он. — Может быть, мне надо было остаться в Третьякове и не рыпаться… Да, собственно говоря, я там и остался и вижу себя в нем, на его улочках. На всем земном шаре я больше нигде себя не вижу… Ни в Ленинграде, ни в каких других странах. Только я хочу, чтобы ты правильно поняла. Одни могут, даже должны покидать места, где родились. Каждый имеет право на выбор. Ведь бывает так — человек останется там, где родился, а начинает сохнуть, хиреть и все равно себя чувствует в своем доме чужим. Может быть, ему и родиться надо было не в этом месте. Кто знает? Я очень не люблю, когда деревенских упрекают за то, что они подались в город, а сибиряков, к примеру, поливают, что они оказались в столице. Чушь!.. Но я многое увидел, очень многое, и Третьяков совсем не лучшее место на земле. Но оно — м о е… Ты это понимаешь?
— А ты не думаешь, что это слабость? — неожиданно спросила она. — У тебя не получилось, и ты затосковал по старому… затосковал по тому времени, когда у тебя получалось.
— У меня все на флоте получалось, — ответил он. — Не о том говоришь. Я просто хочу на землю. И это надо проверить.
— Как?
— Ну хотя бы вернуться в Третьяков.
— Но ведь ты сам говорил, что боишься снова ошибиться.
— Конечно, — кивнул он. — Но страх вовсе не исключает потребность проверить… узнать. Я всегда думал: подлинная сущность настоящего поступка и лежит в преодолении страха.
— Это так, — тихо сказала Светлана. — Но это только слова. А разве ты сам когда-нибудь решался на подобное?
— Всегда, — он улыбнулся.
— Что ты имеешь в виду?
— Всё, — ответил он. — Я ведь тебя когда-то боялся. Но решил: это пустяки. И женился на тебе. Боялся моря. И стал моряком. Боялся своего капитана, но меня считали самым независимым штурманом на всем пароходе. Я всегда знал о своем страхе, но твердо верил: сумею его преодолеть.
— И сейчас веришь?
— И сейчас.
— Послушай, — вдруг догадалась она. — Значит, ты меня никогда не любил?
— Любил, — просто ответил он, хотя простота эта далась нелегко. — И сейчас люблю.
Она не отвечала, ей внезапно сделалось не по себе от его спокойного, рассудочного тона. Да, конечно, их юношеская любовь развеялась, растворилась, превратилась в прах, но из нее родилась болезненная тоска по минувшему, по тем годам, когда их толкала друг к другу неуемная сила молодости, и эта тоска тоже была частью любви, но получившей новые качества, ее приходилось загонять в душевную глубь, и там она томилась, а иногда задыхалась, оборачиваясь ревностью. Ведь не зря в сны Антона приходила бешеная скачка на Вороне навстречу полыхающей грозе, их горячая до отчаянного накала любовь в грязной комнатенке на Васильевском острове и еще многое другое, и он думал: это ведь было в их жизни. И не могла она такого забыть, нет, не могла. Потому-то глаза ее повлажнели.
— Как жаль, — тихо проговорила она. — Как жаль, что ты это сказал.