Ночные трамваи - страница 81

Они сели в машину, поехали дальше, но Катя надулась, насупленно молчала, он спросил ее:

— Ну, так и будем?

— Все равно это из-за меня, — жестко сказала она. — Не будь я рядом, ты бы с ним так не стал… Я же себя теперь винить стану. Как ты не понимаешь?.. И не только я. Тот же Шаров скажет: это он взъелся, что я при его жене позволил.

Они приехали на командный пункт, Найдин занялся своими делами и уж стал забывать о случившемся, как ему доложили, что капитан Шаров по его вызову явился.

Он сидел за столом и смотрел, как Шаров, подтянутый, напряженный, сделал несколько шагов и замер. Он уж к этому времени отошел душой, подумал, что в словах Кати есть что-то важное, ведь и в самом деле будут думать, что это он из-за нее наказал Шарова, потому указал на стул, сказал буднично:

— Садитесь, капитан.

Он заметил, как в удивлении метнулись глаза Шарова, но это было так коротко, что только он со своей острой наблюдательностью мог заметить. Подождал, когда Шаров сел, спросил его негромко:

— Вы кем на гражданке были?

— Архитектурный только закончил.

— А родители?

— По их профессии пошел.

— Ну что же, — вздохнул Найдин. — Идите командуйте ротой, но пока дойдете, вспомните, что вы из интеллигентов. А это стыдно забывать… Очень стыдно.

И к изумлению своему увидел, как у этого лихого капитана по-мальчишески зарделись щеки, уши стали лиловыми. Он приподнялся и все же щелкнул каблуками, проговорил:

— Благодарю вас, товарищ генерал.

Вот ведь вроде бы незначительный случай, а помнился. Да мелочь ли?.. Из них и ткется нечто самое важное, из таких вот мелочей, может быть, они и держатся в памяти, чтобы не потерять ту самую ориентировку, о которой он только что размышлял.

Конечно, никто не может навязывать другому образа жизни. Один любит жить широко, любит, чтобы его слушали, другому нравится хорошая одежда или домашний комфорт. Все они прошли и через голодную жизнь, через муки и страдания, и нельзя винить их за то, что возникает потребность жить по-своему. Живи как хочешь, но людей не калечь, поощряя лизоблюдство да угодничество, — вот на это у тебя прав нет. Так он всегда думал, так держался сам и не спускал другим, если зарывались, потому как полагал: власть — это неизбежное преобладание обязанностей над правами, права тут не более чем рабочий инструмент, чтобы расширять свои обязанности перед людьми и делом.

Вот Зигмунд Лось был для него человеком, который и придерживался таких правил, прокурор области — ранг высокий, да ведь и на этом месте многие зарывались, черт-те что творили, но Лось не мог, он был человеком идеи, сам ведь незаслуженно срок отбывал, — это все свершалось когда-то на глазах Петра Петровича… Как же мог Найдин не верить Зигмунду? А вот Светка этого не поняла, скорее всего, и не поймет никогда, если в башку ей что втемяшится… Да, все это так, но то, что случилось нынче утром, обидело его: ишь чертовка какая, обучилась тарелки бить, обругала отца! Разве он не готов был ей помочь?

Весь день он лелеял в себе обиду, к обеду не вышел, а когда вечером неожиданно без стука отворилась дверь и на пороге возникла Светлана, сказала сурово: «Ну, хватит губы дуть!» — он обрадовался, включил настольную лампу, чтобы увидеть ее лицо. Она была бледна.

— Что ты хочешь? — спросил он.

— Хочу, чтобы мы с тобой побывали у Кругловой. Она тебя чтит, а мне одной трудно будет, — и вдруг чуть не всхлипнула: — Я не могу проиграть… Понимаешь?!

В Синельник ехали на Вороне, двуколка легко катилась по асфальту, колеса у нее были на резиновом ходу, хороший мастер делал, Петр Петрович знал, в какие руки отдает работу, и не поскупился, отвалил мастеру от всех своих щедрот, потому и приятно так ехать — словно плывешь над дорогой, впереди Ворон цокает, помахивает гривой. Вперед, кауренький, вперед! И Светлана сидит притихшая, щурится на солнце. Петр Петрович чувствует: ей приятна эта езда, а то вчера, после посещения Потеряева, она затосковала, да, конечно, затоскуешь от таких его слов, но сам Петр Петрович приободрился, потому что ему и в самом деле захотелось докопаться до самой сути. Светлана не знала Потеряева, а он знал, да еще как хорошо, знал не только потому, что тот был его учеником, хотя Петр Петрович кого попало в институт готовить не брался, лишь только тех, в ком видел истинное старание и в кого верил: из этого парня будет толк. Это в нем самом было заложено в юношеские годы Александром Александровичем Трубицыным. Так вот, Петр Петрович знал Потеряева, как полагал, сполна, и понимал: этот вроде бы открытый мужик жить приучен с определенным прицелом и хитростью, иначе ему и в директорах бы не ходить.