Новеллы - страница 30

Макарио сказал себе:

— Это, верно, ее дочь.

Мать носила траур, а на белокурой девушке было надето муслиновое платье в голубую крапинку, с кружевными рукавами и на груди повязан батистовый платок: от всего ее наряда веяло ароматом чистоты, юности, свежести, изящества и нежности.

В те времена Макарио тоже был белокур и носил небольшую бородку. Волосы у него вились, а весь его облик отличался тщедушием и нервностью, что после революции восемнадцатого века не было редкостью среди представителей третьего сословия.

Белокурая девушка заметила, что Макарио на нее смотрит, и тут же закрыла окно и задернула вышитую муслиновую занавеску. Эти занавески ведут свое начало от Гете и играют любопытную роль в любовных историях; они обнаруживают зарождение любви. Когда следят, приподняв уголок занавески, и мягко ее теребят, то это свидетельствует о проснувшемся интересе; когда же ее задергивают, прикалывают к ней цветок или она колышется, давая понять, что за ней внимательное лицо мается в нетерпеливом ожидании, — то эти старинные приметы свидетельствуют о том, что любовь уже зародилась. Занавеска медленно поднялась: белокурая девушка наблюдала за Макарио.

Мой знакомец не останавливался подробно на всех перипетиях своей истории и не рассказывал мне, как именно было завоевано его сердце. Он просто сказал, что не прошло и пяти дней, как он уже был от нее без ума. Теперь он работал вяло и небрежно, и его прежде прекрасный почерк, твердый и отчетливый, выписывал каракули, крючки и загогулины, выдававшие его любовное нетерпение. По утрам он не мог ее видеть: пронзительное июльское солнце раскаленными лучами било прямо в их окна. Лишь по вечерам занавеска отдергивалась, окошко отворялось, и девушка, нежная и юная, положив на подоконник подушечку, облокачивалась на нее, обмахиваясь веером. Веер этот очень занимал Макарио: это был круглый китайский веер, из белого шелка, с нарисованными на нем ярко-красными драконами; веер был отделан опушкой из голубых, легких и трепещущих, перьев, а его ручка из слоновой кости, с двумя золотыми кистями, была украшена прелестной перламутровой инкрустацией в персидском стиле.

Веер был великолепен, и в те времена увидеть такую вещь в руках девушки, явно небогатой и незнатной, одетой в муслиновое платье, было удивительно. Но поскольку она была белокурой, а ее мать — ярко выраженного южного типа, то Макарио, со свойственным всем влюбленным желанием все толковать положительным образом, объяснил своему любопытству: должно быть, она — дочь англичанина. Ее отец, верно, ездит по делам в Китай, Персию, Ормуз, Австралию и привозит оттуда эти дорогие экзотические игрушки… Макарио сам не понимал, отчего этот веер мандарина так его заинтересовал; но, рассказывая, он еще раз повторил, что почему-то веер в руках девушки не давал ему покоя.

Прошла еще неделя, и в один прекрасный день Макарио увидел из окна конторы, что белокурая девушка выходит из дома в сопровождении матери: он уже привык к мысли, что эта великолепная, мраморно-бледная и одетая в траур особа — мать девушки.

Макарио, подойдя к окну, наблюдал, как они перешли улицу и вошли в магазин. В его магазин! Он поспешно спустился туда, весь трепеща, с бьющимся сердцем, охваченный страстью. Дамы уже стояли у прилавка, и приказчик разворачивал перед ними черную кашемировую ткань. Макарио был взволнован до глубины души. Он сам объяснял это так:

— Поймите, мой милый, невозможно было предположить, что они покупают для себя черный кашемир.

И верно: вряд ли они нуждались в амазонках и, уж разумеется, не собирались обивать черным кашемиром мебель; мужчин в их доме явно не было, следовательно, этот визит в магазин служил лишь предлогом встретиться с ним, обменяться хоть несколькими словами, и Макарио был донельзя очарован сей любовной уловкой. На это я возразил Макарио, что на его месте меня бы насторожила подобная хитрость, поскольку она должна была предполагать весьма двусмысленное соучастие матери. Макарио ответил, что это ему даже не пришло в голову. Он просто поспешил к прилавку и выпалил не слишком находчиво: