Новгородская ведьма - страница 10
— А ведь ты, Сольмира, наверное, в Бога не веруешь? — тихо спросила Наташа.
— А что в него веровать? — удивилась Сольмира. — Разве помог он мне? Разве порвал злое колдовство? Да и колдовства поначалу не было, одна только глупость моя… А вот оно как обернулось! Нет, и Бога я веровать не могу, потому что от него один только обман и беда… Я другого бога знаю, темного, того, что жизнь мою с ног на голову перевернул и так оставил…
— Поэтому и в монастырь не ушла? — опять спросила Наташа.
Сольмира медленно покачала головой.
— В монастырь и без веры уйти можно, ничего дурного с тобой не сделается. И там люди живут, монашки-то. У всех свои слабости, свои печали, у монашек тоже сердце есть. Жила бы себе в келейке, как в песне поется, занималась рукодельем — никто бы и слова мне худого не говорил. Нет, дорогая Наталья моя, в монастырь я не пошла потому, что захотела мужа своего с полюбовницей извести. За все им отплатить. И за нитки золотые, и за страхи мои, и за обиду…
Как узнала я, что купеческая дочь в тягости, так поняла: настала моя пора. Потому что в тягости она была от любимого человека — это по лицу заметно. Когда от нелюбимого — женщина дурнеет, а когда от любимого — такая становится, будто тайну какую знает. И пошла я к одной женщине… Взяла для нее подарки — портище полепное, хамцы расшитые… Говорили, будто она красивые вещи любит, в сундуки их складывает и травой перекладывает, чтобы хорь не побил… Звать ее Пожега, другого имени не ведаю. Может, иным людям она иное имя открывает — это уж пусть на чужой совести останется…
«Пожега, — думала Наташа. — Странное имя. Языческое. В учебнике, помнится, писали, что на Руси до конца девятнадцатого века сохранялось так называемое двоеверие. Будто русские крестьяне внешне брали христианские обычаи, а в душе продолжали оставаться язычниками. Чтили всякую там праматерь и прочее. Церковь кое-где вмешалась, подменила Ивана Купалу Иоанном Крестителем и прочее, но искоренить суеверия не смогла. А потом другое читала, в разных умных книжках, будто никакого двоеверия в помине не было… Целую полемику развели господа ученые… А вот сидит тут такая вот Сольмира и преспокойно рассказывает, как ходила к ведовке по прозванию Пожега… Имя ужасное. Жуткое. Аж в груди щемит, так интересно!»
Сольмира помалкивала, и тишина бродила по светелке, точно гостья, касалась пальцами стен, лениво водила рукой по оконцу в мелком переплете, задевала локтями Наталью и ее собеседницу. И когда снова зазвучал голос Сольмиры, это не спугнуло тишину — напротив, привлекло ее ближе, усадило на постель, заставило слушать.
— Пожега взяла мои дары и долго над ними сидела, — наговорила Сольмира тихо. — Руками по хамцам водила, носом их обнюхивала, головой качала… Как будто слушала что-то, а после обещала горю помочь. «Одно горе другим выгоню», — вот ее слова.
Сольмира тихо засмеялась, и от этого звука у Наташи мурашки побежали по коже. Что там ливонцы с их мечами, что там чудовище, которое подстерегло Наташу в лабиринте и от которого она еле вырвалась! То было мужское злодейство, поняла она вдруг, кровавое, откровенное, творимое при солнечном свете. Куда мужскому злодейству тягаться с женским, тайным, ночным!
Нет ничего страшнее злой женщины. И ни одному мужчине не победить ее, потому что он никогда не догадается заранее, откуда будет нанесен смертельный удар.
Не знал этого и златокудрый муж Сольмиры, которого глупая рукодельница сама приворожила к чужой невесте. А случилось вот что.
Когда настал срок, родила купеческая жена ребенка, да не простого: на свет явился мальчик с яркими золотыми волосами. Как увидел ребенка муж купчихи, так все ему стало ясно без единого слова. Закричал он от гнева, схватил нож и в один взмах перерезал горло неверной жене.
А мальчик смотрит на убийцу ясными глазками и улыбается. Ручки к нему тянет. Что тут поделаешь? И хотел он зарезать вместе с матерью ублюдка, а не смог. Бросил нож, схватил ребенка на руки и разрыдался. Так и нашли его. Утратил рассудок — а вместе с рассудком потерял и богатство. Делами стали заправлять какие-то двоюродные братья да племянники, а бедного дурака прогнали со двора.