О новейшем реализме - страница 2
Подобные указания учителя определили лишь общий характер художественной техники Горького. Усвоивши себе оригинальное мировоззрение, вложивши в свои произведения оригинальное содержание, Горький вместе с тем и на технику своих произведений наложил печать своей высокоразвитой индивидуальности. Он создал совершенно новый литературный «жанр». Но, во всяком случае, созданный им «жанр» в художественном отношении состоит в родстве с плодами литературного творчества восьмидесятых годов, представляет из себя дальнейшую стадию развития того особенного реализма, через призму которого смотрели на явления народной жизни писатели восьмидесятники.
Этот реализм, ставший с конца девятидесятых годов передовым литературным направлением, продолжает ныне до бесконечности эволюционировать. Ряды его сторонников быстро увеличиваются; среди них числятся беллетристы самых различных лагерей и направлений, самых противоположных нравственных убеждений, самых различных темпераментов. И из сомна сторонников этого реализма выдвинулось уже несколько писателей, обладающих несомненно выдающимися художественными дарованиями: назовем, для примера, имена И. Бунина, Ал. Будищева[2], Леонида Андреева[3], Г. Успенского[4].
Остановимся на трех рассказах Г. Успенского, Леонида Андреева и И. Бунина, появившихся в последних книжках «Жизни»[5].
Рассказ Г. Успенского «Странник» («Жизнь», март) проникнут в сильной степени «чеховскими» настроениями и «чеховским» лиризмом.
Действие рассказа происходит в захолустном бедном селе Ржевом; герои рассказа – обитатели «Погоста», небольшого поселка при кладбищенской церкви, – священнослужители и их «домочадцы». В этот поселок приезжает в качестве псаломщика, для «предварительного искуса к получению священнического места», только что выпущенный из стен семинарии, девятнадцатилетний юноша Петр Кутепов. Кутепов попадает в среду хмурых, бедных, хилых людей. Перед ним начинают мелькать темные, робкие фигуры «вдовствующих и сиротствующих», которыми был переполнен поселок. На полях он видел, как работают, удрученные тяжелыми думами, плохо питающиеся крестьяне. На лугах он замечал стада «исхудавших, понурых коров». Служебная практика сталкивала его с явлениями, производившими на него самое удручающее впечатление.
Кутепову пришлось участвовать в венчании слепого нищего; в другой раз повенчали убогого сапожника. У этого последнего ноги были сведены в коленях, и при венчании он ползал вокруг алтаря. Он ползал в венце.
Кутепов пел: «Исайя, ликуй», – и думал, что призыв к ликованию в данном случае звучит очень сильной иронией. От браков рождались младенцы. Крестить их привозили в грязных тряпках, с сосками из ржаного хлеба во рту. Кутепову часто приходилось слышать, как какая-нибудь сердобольная кума причитала над ребенком: «Ох ты, горькенький, горемычненький… Мать больная, ребят много… Взял бы Господь к себе ангельскую душечку»… И Господь брал «ангельские душечки».
Однообразие угнетающих впечатлений, однообразный «серый фон ржевской жизни» начали гипнотически действовать на Кутепова, наполнили его душевный мир глухой тревогой. Кутепов отдался размышлениям о том, как бы ему стряхнуть давящий его «кошмар». Но он должен был убедиться в том, что «не имеет путеводной нити, которая бы указала ему, куда идти». Его душевный хаос осложнялся еще «грызущим чувством» привязанности к Насте Рукомятниковой, несчастной молодой женщине, связанной брачными узами с нелюбимым человеком и подвергающейся в доме мужа всевозможным: гонениям со стороны свекрови. Наконец, когда Настя умерла трагической смертью (ее заживо похоронили), Кутепов не выдерживает приступов душевной тревоги и заболевает горячкой. Когда же через несколько месяцев он выздоравливает, то решается для того, чтобы избавиться от душевных мук, отправиться странствовать по белому свету в поисках счастья, вместе с такими же, как он, неудачником, «бездомным скитальцем», бывшим архиерейским певчим, учителем Никодимом Абецедарским. Этот Никодим Абецедарский – очень оригинальная фигура: он – человек не чеховских настроений, как Кутепов, а типичный «босяк». Он исповедует оригинальную «бродяжническую философию». Свою философию он формулирует в следующих выражениях: «Идти куда-нибудь далеко, без определенного срока, даже без определенной цели… Вы не можете себе представить, как это приятно и успокоительно; вы не только уходите на это время из определенной местности, но и морально освобождаетесь от обязанностей общежития, которые иными людьми чувствуются, как тяжелый гнет; переменой занятий, места службы – этого нельзя достигнуть, потому что, чем бы вы не занимались, где бы вы не служили, – везде собственно одно и то же: «однозвучный жизни шум». А то идешь себе – и чувствуешь себя гражданином всего Божьего мира: перед тобой лежит путь без конца, над головой простирается вечное небо, и река, и лес, и степь, через которые ты проходишь, дышит на тебя вечной, спокойной, космической жизнью. И это – бальзам для больной души».